Во дни Пушкина. Том 2

Разоблачившись с помощью приятелей, старик, кряхтя, сел к своему столику и потухшими глазками любовно всех оглядел. Антипыч из почтения стоял в сторонке, а не садился, как обыкновенно.

– Ну, вот Господь и еще раз привел меня повидаться с вами, – проговорил старик слабым, точно выцветшим голосом. – Но мыслю так, что сие уж в последний раз, братцы: слабею телом. Не знаю, как и на сей раз до вас добрался, вот истинное слово!..

– А что же, не боишься помирать-то, Михайла Иваныч? – спросила из-за стойки Матвеевна, полная, благообразная женщина в платке.

– Вот чудачка! – засмеялся тихонько старик. – Да чего же я бояться-то буду? Разве не знаешь ты, как учил нас старец Григорий Саввич о смерти?..

Все еще более притихло. Чаадаевский Никита тихонько подобрался к старичку сзади.

– Страх смерти всего сильнее нападает на человека в старости… – проговорил старик. – И старец наставлял, что потребно благовременно приготовить себя вооружением противу врага сего не умствованиями, кои совсем недействительны, но мирным расположением воли своей к воле Творца. Такой душевный мир приуготовляется издали, тихо в тайне сердца растет и усиливается чувствием сделанного добра. Сие чувствие есть венец жизни и дверь бессмертия: проходит образ мира сего и яко солнце восстающего уничтожается. Жена егда родит, младенец вступает в новый порядок бытия, в новую связь существ, вместо той, в какой находился он в бытность свою во чреве матернем. Все прошедшее, теснота, мрак, нечистота отрешаются от бытия его и уничтожаются… И вся эта суматоха, которою жива ваша Сухаревка, – сделал старец знак к окнам, за которыми неустанно гремела московская жизнь, – это только сон турка, упоенного опиумом, сон страшный, и голова болит от него, и сердце стынет. Жизнь – это странствие. Прокладываю себе дорогу, не зная, куда идти. И всегда блуждаю несчастными степями, колючими кустарниками, горными утесами, и буря над головой, и некуда от нее укрыться. Но – бодрствуй!

Он притомился – главное, одышка мучила – и испил немножко чайку с блюдечка.

– Душа человеческая, говаривал старец, – продолжал он, передохнув, – повергаясь в состояние низших себя степеней, погружаясь в зверские страсти, предаваясь чувственности своей, свойственной скотам, принимает на себя свойства и качества их: злобу, ярость, зависть, гордость и прочее, возвышаясь же подвигом добрые воли выше скотских увлечений, восходит на высоту чистоты умов, которых стихия есть свет, разум, мир, гармония, любовь, блаженство, и от оных заимствует некоторую силу величественности, светлости и разумения высшего, пространнейшего, далечайшего, яснейшего и превосходнейшей святости в чувствиях… Тело наше родилось, чтобы болеть и исчезать, как луна, а душа есть чаша, наполненная вечной радостью. Веселым сердце наше Бог сделать может, а стерво твое не может сделать и безболезненным, – зачем? Боже мой, коль трудно, что ненадобно и глупо, коль легко и сладко, что истинное и нужное! Человек есть сердце – мир сердцу! И потому проси у Бога не плотской жизни, а светозарного сердца…

Никита напряженно слушал и испытывал величайшее умиление и радость. Это было торжественно, и отблеск этой торжественности падал и на его холопскую жизнь и делал ее значительной и торжественной… Все внимательно слушали… И вдруг в одной из клеток, – почуял вечернюю зорю, должно быть, – раздался нежно-серебристый посвист. Антипыч испуганно-восторженными глазами покосился в угол, где сидели два его закадычных дружка по соловьиной части, старик-полицейский, сморщенный весь, с белой щетиной по всему лицу, и какой-то маленький чиновничек с сизым носом и добрейшими глазками. Они значительно подмигнули ему: слышали, чувствуем!.. Но певец попробовал и замолчал.

– Старец звал нас любопрахами, – продолжал Михайла Иваныч. – А он не любил жизни, печатлеваемой смертью. Он вечное любил… И говорил он многажды и на всякие лады: «Ты соние истинного твоего человека. Ты риза, а он – тело. Ты привидение, а он в тебе истина. Ты ничто, а он в тебе – существо». И говорил он еще, что блаженный самолюб становится Наркисом, который в зеркале прозрачных вод при источнике взирает сам на себя и влюбляется смертно в самого себя. Наркис любит не себя, а сокровенную в себе истину Божию, он влюбляется в дом Божий, который снаружи кажется скотскою пещерою, но внутрь Дева родит Того, Которого ангелы поют непрестанно…

И снова под закопченным потолком посвист – нежный, чистый, манящий… Антипыч снова восторженно покосился на угол, а дружки – на него. И скова замолк.

– …он проникал в сокровенная! – слабеющим голосом говорил уставший Михайла Иваныч. – Как-то писал он мне: издали-де взирая на землю очами веры, как трубою астрономскою, все мои обуревания и горести сим зрелищем услаждаю, воспеваю песнь Аввакумову: «На страже моей стану и взойду на камень… Веселюся я о Бозе, Спасе моем. Вечная мати святыня кормит мою старость. Я сосца сосу ее без омерзения и алчу паче и паче… Вся бо проходит, любезная же любовь – ни!»