Во дни Пушкина. Том 2

И вдруг снова посвист, но настойчивее, страстнее, ряд блестяще отделанных колен, – бульканье, и клыканье, и дробь… – и вдруг раскат! Да какой! Точно поднял в небо, обнес вокруг, спустил и – замолчал… Антипыч не выдержал и бросился к приятелям:

– Что?! – страстно шепнул он.

– Я тебе говорил, что этот нос утрет кому хошь!.. Ты погоди еще, он распоется…

И даже те, которые были чужды этой страсти, и те переглянулись: глинка-то она глинка, а между прочим тоже свою силу имеет!

Разговор внизу уже разбился на отдельные кучки. И слышался слабеющий голос Михайла Иваныча:

– …Мир – это тень Его… И потому зла человек уничтожить не может: оно будет всегда и во веки… Он вечно творит новое и чудное, но всегда носит и вечно носить будет ветшающие ризы. Зло есть источник светлейшего добра и вся жизнь – аллилуйя, а истинный человек и Бог – одно!..

Певцы в сумерках, соревнуя, засвистели, защелкали, засвистали, зачахали с такой властью, что люди замолчали. И вдруг первый, что запел, пустил сильный и звонкий свист, на который из темнеющего угла ответил ему подавленный страстный стон.

– Кукушкин перелет! – вскочив, страстно зашептал чинуша с носом. – Что?! Я говорил тебе! Да ему цены нету… Ведь я колено это всего два раза за всю жизнь слышал… Ай-яй-яй…

– Д-да, такого соловушки поискать еще! – покрутил головой старый полицейский и в белой щетине его лица спрятались две слезинки. – Это, можно сказать, утешил!..

Михайла Иваныч с доброй усмешкой поглядел на охотников.

– Соловушки сии прообразом нам служить могут силы мира сего… – сказал он тихо. – Вот души наши полетели было к престолу Всевышнего, но встретили по пути пичужек Его и – отдались им в плен. Так красная мира сего и пленяет нас всегда по пути к Господу…

Соловьи распелись. И если один отделывал лешеву дудку, то другой уже пленькал, третий, опередив, валял гусачка, а первый, победитель, поразивший охотников кукушкиным перелетом, вел уже юлиную стукотню да так, что по телу мороз восторга ползал и шевелились на голове волосы. И снова нежный, прозрачный, зовущий почин, нежно, малиновкой: фить-тю… фить-тю… фить-тю… И прозрачное пульканье…

– Сладостны были мне словеса ваши, высокочтимый господин, не хуже птичек сих божественных… – тихо обратился рыжий старовер с бородой винтом и суровыми бровями к Михаилу Иванычу. – Но скудости своея ради не все уловил я… И прошу вас покорно разъяснить мне: как почитаете вы особ духовных?

– Сии проповедники, по слову старца, как из червячков пчелы, рождаются из студентов… – улыбнулся старик. – Но червячки бывают и подложные: из сих рождаются трутни. В начале они ведут свой хор с великим шумом, но, наконец, бывают постыдно изгнаны из дому Божия… Они строят словом то, что разоряют делом. Сие значит давать правила для корабельного строения, а делать телегу…

Под потолком гремел уже такой гимн, что говорить было невозможно. Все слушали певцов. Только в темном углу слышался страстный шопот:

– Ты… тожа!.. У него кукушкин перелет есть, а он еще толкует…

– А тот раскатом берет!

– А у этого раскат плох?! Креста на тебе нету, бессовестный ты человек!.. Ничем бы восхвалить, а он антимонии разводит…

– Да, Господи Боже мой, да нешто я говорю?.. Я только…

– Брось, Иван Акимыч!.. Слушай, слушай…

Хор певцов гремел в сиреневых сумерках.

– А где же милый барин наш, полковник Федор Кузьмич Брянцев? – спросил кто-то.

– Господь его ведает… Поехал тогда по осени к царю в Петербург и словно в воду там канул…

– Золотой человек!..

А в темном уголке снова кипел шепотом страстный спор:

– Да дурья твоя голова: кто птицу по одному колену судит?! Надо всю повадку ее во внимание взять… У меня лет восемь назад был вот один такой-то, только, правда, без кукушкина перелета, так я за него милиена не взял бы… И представьте случай какой: кошка, стерва, съела!..

– Да ну?!

– Вот истинный Господь!

Никита между тем торопливо шагал уже к Новой Басманной. Барин со двора, правда, иногда и пускали, но не любили, когда люди долго болтаются…

XVI. На берегах Рубикона