Во дни Пушкина. Том 2

Многие из наиболее распаленных в прежнее время декабристов мечтали о великом братстве всех народов. Здесь они увидали, что установление такого братства будет представлять – хотя бы с бурятами только – большие затруднения. Неопрятность дикарей этих была неимоверна. Белья они не знают, носят шубы на голом теле, обувь из овечьих шкур и никогда не снимают меховой шапочки на обритой голове. Наружность их не очень привлекательна: лицо четырехугольное, скуластое, лоб низкий, глазки маленькие, звериные и вонь от них такова, что непривычный человек и не выдержит. Юрта бурят такая же, как была она во времена Чингисхана. Посредине тлеет огонек. На войлоках вокруг валяются голые дети. Взрослые дубят зубами кожи зверей, точат стрелы, льют пули, валяют войлоки. Самое любимое лакомство их – это кирпичный чай. От большого кирпича они топором отрубают кусочек, толкут его в порошок и варят в котле, подбавляя немного соли, муки, масла или жиру и с наслаждением пьют из деревянных, почти никогда не моющихся чашек… Питать очень братские чувства к ним даже самым пылким апостолам этой идеи было довольно трудно…

Арестанты остановились на привал. День был чудесный, и все были веселы. Только князь С.Г. Волконский – обыкновенно великий спорщик – что-то нахохлился и держался в стороне. Его деликатно оставляли в покое.

Князь Сергей Григорьевич был сыном знатного и влиятельного военного губернатора необозримого Оренбургского края, князя Григория Семеновича. Это был вельможа-патриарх, который патриархальное начало проводил не только в сношениях со своими семейными, но и с высочайше вперенным ему населением края. Семья его была уже вся на ногах и блистала на петербургском фирмаменте звездами самой первой величины. «Утешаюсь, матушка, – писал старый князь своей дочери Софье Григорьевне, которая была замужем за князем П.М. Волконским, начальником штаба государя и постоянным спутником Александра I – что ты беспрестанно занята наилучшими в жизни упражнениями при высочайшем Дворе». Он беспрестанно ссылается письмами – он называл их начертаниями, грамотами, реляциями – с дорогими объектами его родительской любви, и письма эти полны «душевных и сладчайших сантиментов» всегда, а в особенности тогда, когда Софья Григорьевна находилась «в благословенном положении». И к нему текут от близких письма отовсюду, начиная с Петербурга, где они жили постоянно, кончая Вероной, где они блистали во время конгресса и где Зинаида пела любимую оперу Александра I «La Molinara». Кроме писем, между сановным патриархом и его объектами идет непрерывный обмен подарками. Он посылает им в Петербург киргизских каурых лошадей, меха сибирские, чай китайский, икру с буйного Яика, белорыбицу, стерлядь, а они ему – одеколон, жасминовой помады, пепермент. Иногда получает он от дочери и новый мундир, который он обновляет только к какому-нибудь большому празднику. Праздники старик любит и празднует их с треском – не только церковные или царские, но и свои собственные, как именины и рождения близких: тогда во дворце патриарха гремит музыка, а снаружи пылают транспаранты-вензеля Софьи Григорьевны и ее «ангелов-детей» и гремят пушки. И старик торопится обо всем этом отписать своим: «Все здешние красоты и жительствующее общество в день радостный, матушка Софья Григорьевна, ваших дражайших именин всеми шербетами угощаемы были. Горело в фейерверке ваше мне и всем приятное имя, за ужином многочисленные за виновницу пили тоасты с громом пушек…»

И если оренбургское население с простотой принимало участие в семейных праздниках своего губернатора, то и он относился к нему с большой простотой. Оренбуржцы часто встречали его на улицах в одном спальном халате, но обязательно при всех орденах: и старику покойно, и власти никакой порухи нет. А если случалось, что в прогулках своих он заходил слишком далеко, то он возвращался к себе во дворец на первой попавшейся телеге. Он был прост и милостив, но как только в воздухе пахло взяткой, он выходил из себя и гремел: «Если откроется корыстность, превращу в ничтожество интересанта!» Люди тогда были просты и прямы и не очень отдавали себе отчет в том, что легко не быть «интересантом» Волконскому, но что для других жизнь, пожалуй, и трудненька… Вообще старый князь всегда был оригиналом. Раз своего сына, мальчика, он треснул по щеке. Тот обиделся и заперся в своей комнате. Через несколько минут отец, раскаявшись, постучал к сыну, но сын не отпер. Тогда слышит мальчик голос из-за двери: «Отопри: я стал на колени». Дверь отворяется, и вот оба стоят один перед другим на пороге на коленях… В Петербурге, в большой карете цугом, он выезжал на базар и закупал там гусей, окорока и прочую снедь, которую тут же и раздавал бедным. А то вдруг остановит свою карету перед какой-нибудь церковью, выйдет на мостовую и станет на колени в грязь или в лужу для молитвы…