Во дни Пушкина. Том 2

Пушкин насилу отделался от счастливых помещиков и снова берегом Волги, прекрасными и привольными местами, поскакал к Казани. И снова видел он не то что мужикам и инородцам не было в жизни никакой «сносности человеческой», – здесь бунтовали в свое время разиновцы – а то, что хотя отчасти скрывало все это тяжкое неустройство жизни. Совсем еще недавно по поводу страшного бунта в новгородских военных поселениях он писал любимцу муз, князю П.А. Вяземскому: «Когда в глазах такие трагедии, то некогда думать о собачьей комедии нашей литературы». Но золотые слова эти он сам забыл весьма скоро и легко подменял трагедию жизни своей и человека вообще – собачьей комедией. Погода стояла чудесная: днем жарко и ярко, звездными ночами холодно, а к рассвету всегда ударял ядреный утренничек, который сушил эти глинистые дороги и делал езду по ним спорой и веселой…

И скоро встало за Волгой прекрасное, розовое марево из восточной сказки, Казань со своим Кремлем и красивой башней Сумбекки. Не успел он въехать в город, – пыльный и вонючий, он был вблизи на марево совсем не похож, – как сразу напоролся на своего приятеля Дурова, брата той оригиналки Дуровой, которая, переодевшись мужчиной, дралась с французами. Пушкин встречался с ним на Кавказе, где Дуров был офицером. Теперь он служил городничим в Елабуге.

– Ба!.. Ну, что, достали, наконец, ваши сто тысяч?

У Дурова был пунктик: непременно достать сто тысяч. Ни о чем другом он и думать не мог. На Кавказе он часто будил Пушкина ночью:

– Александр Сергеевич, да неужто же нет никакого способа достать эти деньги?

– Да уж если вам так этого хочется, на вашем месте я просто украл бы их, – отвечал Пушкин.

– Я об этом думал… Но мудрено: не у всякого ведь в кармане есть сто тысяч. А зарезать или обокрасть человека за безделицу не хочу – у меня совесть есть.

– Ну, так украдите полковую казну.

– Думал и об этом. Это можно сделать летом, когда полк в лагере, а фура с казной стоит у палатки полкового командира. Можно накинуть на дышло длинную веревку, издали припречь лошадь и ускакать: часовой, увидя, что фура скачет без лошадей, испугается и не будет знать, что делать. А в двух-трех верстах фуру можно разбить, а с казною убежать… Но тут много хлопот и неудобств…

– Просите денег у государя…

– Думал. И даже просил…

– Как? Без всякого права?

– Я с того и начал: ваше величество, я никакого права не имею просить у вас то, что составило бы счастье моей жизни, но, ваше величество, на милость образца нет… И так далее…

– Что же вам отвечали?

– Ничего.

– Удивительно, когда я обратился бы к Ротшильду…

И не было конца проектам, как достать эти проклятые сто тысяч – положение Дурова, елабужского городничего, ничем в этом смысле не отличалось от положения знаменитого поэта Пушкина. Посмеявшись с чудаком и пожелав ему исполнения его пламенного желания, он начал свое дело: поскакал к Троицкой мельнице, по сибирскому тракту, где в свое время стоял станом Пугач, осмотрел Кремль, Арское поле, расспросил о Пугаче нескольких старожилов… Страшная правда жизни настойчиво резала глаза, но Пушкин уже выучился подставлять ей эдакое внутреннее сито и все острое, угловатое, неприятное отсеивалось, и оставалась только – собачья комедия…

С жадным интересом отмечал он рассказы о деятельности в Поволжье знаменитого поэта Державина. Во время пугачевского бунта, в расстрелах деревень из пушек, в сечении, розысках и поимках, в допросах под пыткой в застенках, Державин выказывал редкую энергию, настойчивость и лукавство. Он просил за свои труды чин полковника, но Екатерина наградила его усердие чином коллежского советника и тремястами душ в Белоруссии. Но все же его действий она не одобрила и нашла неудобным оставить его в армии.

Устав за день беготни и разговоров, вечером Пушкин зашел к профессору местного университета, Карлу Федоровичу Фукс, тому самому, который при Магницком – как рассказывал об этом в Михайловском Пущин, Jeannot – учил своих студентов, что цель анатомии в том, чтобы находить в строении тела премудрость Творца, создавшего человека по Своему образу и подобию. Старик-профессор, обстоятельнейший немец, много рассказывал своему знаменитому гостю о положении в провинции того просвещения, благодаря распространению которого – по недавней записи поэта – судьба русского мужика улучшается со дня на день.