Во дни Пушкина. Том 2

И растерзанные слуги подавали им моченых яблоков, то рябиновой пастилы, то брусничной воды, то клюквенного морсу, то липового меду… И, поковыряв от того и от другого, они с отвращением бросали все и снова тоскливо шлепали туфлями по всем горницам, и снова стонали:

– Что бы нам поделать? Чего бы нам поесть?

О Пушкине они ничего и не слыхали, потели и краснели перед гостем и на все его вопросы невпопад отвечали то «да-с», то «нет-с», и конфузились…

И он с радостью покинул этот приют невинной сельской мечтательности…

В другой раз вдруг разыгравшаяся, редкая в это время года гроза загнала его к отставному полковнику Преображенского полка, который носил вериги в тридцать фунтов, сек себя кнутом и проповедовал у себя по деревням слово Божие. Он сек своих и чужих детей за грехи их и изнурял их голодом. Нещадно порол он плетьми и тех мужиков, которые недостаточно живо воспринимали слово Божие… Пушкин сбежал от него, когда дождь не совсем еще прекратился и над размокшими полями ворчал еще в отдалении гром… И думал: отчего это в России такая масса всяких уродов?..

Он подъезжал уже к Волге, чтобы перебраться на ту сторону, в бескрайние степи, в которых совсем еще недавно царствовал Пугач. Были нарядные осенние сумерки. Закат догорал в пестроте и пышности необычайной и из недалекого села плыл опустевшими полями вечерний звон. И были эти торжественные, сосредоточенные звуки точно молитвенным пением всей этой затихшей к ночи земли…

Вдруг сзади послышались исступленные крики и поскок коней. Пушкин живо обернулся. Прямо на него зеленями летел, вывалив язык и поджав колено, матерый, лобастый волк, за ним махали горбатые борзые, а за борзыми с нагайками в руках неслись исступленные охотники. Не успел Пушкин и ахнуть, как под крики ямщика и лакея волк под самыми мордами лошадей мягко перемахнул через дорогу. Борзые пронеслись за ним, а перепуганные лошади сбились в сторону и чуть не опрокинули экипажа. Пушкин едва успел выскочить из накренившейся набок коляски, как мимо него пронеслись бурей всадники. Собаки уже мотали лобана на последних угонках. Еще несколько минут и они облепили его со всех сторон, и старый псарь прямо на скаку, с кинжалом в руке, свалился в эту живую пеструю кучу…

– Позвольте представиться: местный землевладелец, Иван Васильевич Горюнов, – подскакав к Пушкину и сняв теплый картуз, проговорил один из всадников. – Всепокорнейше прошу извинения за причиненное беспокойство, милостивый государь.

– О, сделайте одолжение! – засмеялся Пушкин. – Я вполне вознагражден картиной травли… Прекрасные собаки…

– С кем имею честь?..

Пушкин назвал себя.

– Пушкин? – вытаращил тот свои голубые, невинные глаза. – Наш знаменитый поэт?! Тогда втройне прошу извинить меня… И не отстану до тех пор, пока вы не дадите мне доказательства, что не сердитесь на меня…

– Готов поклясться чем вам угодно!..

– Нет, и это меня не удовлетворит: вы должны отобедать у меня и, если угодно, переночевать, – любезно сказал Иван Васильевич. – Усадьба моя в двух шагах… Жена моя будет на седьмом небе, если я привезу с охоты в тороках знаменитого поэта нашего…

Пушкин чувствовал себя усталым, и мысль хорошенько закусить и выспаться не на постоялом дворе, а в настоящей обстановке показалась ему соблазнительной. Он со смехом принял приглашение, и Иван Васильевич в полном восторге соскочил с коня, помог ему сесть в коляску. Охота вытянулась сзади. В тороках у охотников были матерые жирные русаки, три огненные лисицы и два волка – картина была дикая, красивая… Болтая с гарцующим Иваном Васильевичем, он незаметно подкатил к средней руки усадьбе, в окнах которой от заката пылали буйные огни…

– Mais tu ne peux pas t’imaginer, ma chère[73], кого я затравил на наших зеленях! – весело возгласил Иван Васильевич, вводя в гостиную гостя. – Позволь тебе представить: наш великий поэт, Александр… Алексеевич Пушкин!

– Боже мой! – бросив в сторону какой-то зачитанный, трухлявый роман, сразу нежно запела хозяйка в кудряшках, с каким-то неприятно-одутловатым лицом. – Своими ли глазами я вижу?.. Monsieur Пушкин…

Расшаркались. Уселись. Завязался разговор. Преклонение супругов перед великим поэтом – они так и звали его – было безгранично. Об окружающей их жизни оба говорили с презрением, утверждая, что тут не с кем слова по-человечески сказать, что и живут они тут только ради того, чтобы примером своим просветить этот Богом забытый край, жертвуя, так сказать, собой, и в каждом слове показывали они, что дух их парит где-то в столице, под самым фирмаментом, на самых верхах изысканной образованности…

И пока слуги собирали закусить, супруги повели дорогого гостя по дому…