Во имя Абартона

Его рука легла на талию Мэб, потом, после короткой заминки, вторая. Так вальс-гьери не танцевали уже лет пять или шесть, но до колоний, должно быть, новости идут долго. Пришлось обнять его за шею, позволяя увлечь себя в пучину этого дикого, безумного, чувственного кружения. Руки были горячи. Глаза сияли бриллиантами — точно запонки. В изгибе губ чудилось что-то порочное и в то же время — притягательное. Впрочем, порок вообще притягателен.

Мэб отдалась танцу, и вскоре уже позабыла обо всем на свете кроме этого кружения, парения, падения в бездну. Музыка звучала где-то далеко-далеко, но в вальсе-гьери ее вел великолепный партнер, и она могла бы танцевать в полной тишине. И в какой-то момент тишина эта настала, и пала тьма, и все сконцентрировалось на крошечном пятачке света, озаренном бриллиантовым сиянием. Раскаленные руки скользнули ниже, обхватили ягодицы Мэб, прижимая теснее к крепкому, сильному, горячему телу. Животом она ощутила желание мужчины, и краска прилила к щекам. А потом под спиной оказалось чуть шершавое дерево лавочки, местами облупившаяся краска царапала плечо, а прохладный ветер овевал голые, бесстыдно разведенные бедра. Горячие руки касались их, поднимались к животу, задирали юбку все выше, обнажая тело, едва скрытое тонким шелковым бельем, на смену рукам приходил жадный жаркий рот, заставляющий стонать и выгибаться. Это было великолепно, ослепляюще, дико и необыкновенно желанно.

Слишком великолепно.

Знакомо.

Не по-настоящему.

Мэб отшатнулась, упала со скамьи, ударившись локтем и отползла в сторону, пытаясь одновременно опустить юбку и натянуть приспущенные штанишки. Верне разогнулся. Глаза его светились в темноте, и это зрелище пугало до дрожи, до икоты. Желание пропало совсем. А может и не было его, один только дурман.

— Итак, — сухим, неприятным тоном сказал человек, только что желавший овладеть Мэб, — вы — не девственница.

— Нет, — с трудом ответила Мэб. Горло точно пеплом забило.

— И кто же пробил целку?

Сказано было до того восхитительно вульгарно, что весь дурман окончательно слетел с Мэб, оставив ее одновременно освобожденной и точно в грязи измазанной. Она поднялась, невозмутимо подтянула штанишки, чулки, поправила юбку и принялась отряхиваться. Хотелось оказаться дома, принять ванну и тереть, тереть те места, где ее касался этот… подходящего слова у Мэб не было.

— Значит, слухи про вас и этого черныша правда? — процедил Верне.

— Черныша?

— Поскребыша. Эншо.

— Жак Дежернон. Это если вас интересует, кто… как вы сказали? — Мэб передернуло от отвращения. Как могла она хотя бы на минуту очароваться этим отребьем? — Можете отправиться в Вандомэ и высказать ему свои претензии.

Она подняла слетевшую с ноги туфельку, надела, присела на одно колено, чтобы застегнуть пуговку.

— Я собирался жениться на вас, — сказал Верне укоризненно.

Поза была неустойчивой, и Мэб едва не упала. Пришлось ладонью упереться во влажную, покрытую первой росой траву.

— Однако ваша мать, исключительно честная леди, высказала обеспокоенность, и я решил проверить, — Верне закурил, и один только запах табака, должно быть, навеки был с ним теперь проассоциирован. В это мгновение Мэб табак возненавидела. — Мне нелегко было поверить, Мэб, вы ведь практикующая колдунья. А тут… как вы могли?!

То, что зародилось в горле, не было ни смехом, ни плачем. Это был страшный звук, схожий с вороньим карканьем. Это был позыв к тошноте.

— Вы… — Мэб не могла справиться с комом, с тошнотой, с кривящимся ртом. Ее трясло от гнева. — Вы… проверили? Убедились?

— Увы, леди Дерован права, — сокрушенно покачал головой Верне. — Наш с вами брак невозможен. Не в ближайшие девять месяцев во всяком случае.

— Отчего же не двадцать два? — рыкнула Мэб. — А вдруг я слониха?!

Только когда ладони обожгло огнем, она поняла, что с трудом контролирует собственные силы. Еще немного, и она начнет осыпать Кристиана Верне молниями, и до тех пор, пока не сожжет дотла. А потом… потом… Мэб представила себе, как, точно ведьма в кинофильме, седлает метлу, летит в имение и… и… и…

— Никогда. Больше. Не. Попадайтесь. Мне. На. Глаза, — отчеканила Мэб, роняя каждое слово, точно камень. От слов-камней шла рябь по спокойной воде. Каждое заставляло лицо Верне дергаться, точно она била прямо по нервам. — Никогда.

И она побежала, стиснув зубы, загоняя слезы назад, давясь злыми рыданиями. Умом она понимала, что нужно было удалиться с высоко поднятой головой, уйти оскорбленной, но не могла. Было слишком больно. Не из-за Верне, нет. Из-за матери. Из-за уловки. Из-за унизительной, средневековой торговли ее даже не телом — невинностью, как будто был в ней какой-то смысл.

Как удивительно точен был в своих определениях Реджинальд. Карета и в самом деле обратилась в тыкву, причем, не дожидаясь полуночи. А кучер стал крысой.

Вернее будет сказать — принц оказался крысой.