Во славу русскую

— А Пажеский корпус, мой Бог, что там творилось! — вздохнул князь. — В дни несения службы во дворце воспитанники корпуса, одев поутру мокрые лосины, сушили их у печки на теле, а затем солдаты выносили юношей, вытянувшихся гвоздиком, и укладывали их в сани или на повозки. Так и везли во дворец, там расставляли как кукол в положенных местах. Главное — без единой складки на лосинах! Печально, что нелепо было в армии, трагично — что также во всём Отечестве. Декабристы и Пестель не могут иметь оправданья, но они вскрыли огромный гнойник, зараза от которого разъедала всю Россию.

Паскевич закурил трубку с длиннющим мундштуком.

— Я к тому это длинно рассказал, потому что русская история — зело извилистая и непредсказуемая. Кто знает, может лет через сто какой-то новый отечественный карамзин напишет, что декабристы — ангелы во плоти и борцы за прогресс, а монархия — суть реакционная и крайне вредная штука. Бумага стерпит любую глупость, не удивляйтесь, граф. Но мы живём сейчас, должны разбить турок и вышвырнуть их из Крыма.

— Вы так легко говорите об этом, Иван Фёдорович.

— Потому что знаю их. Османы сильны лишь при трёхкратном превосходстве в числе, сейчас и двух не наберётся. В артиллерии у нас преимущество, не считая бронеходов, они — тоже артиллерия, но подвижная и защищённая. Первую битву мы не просто должны выиграть. Я обязан сохранить армию достаточной силы, чтобы очистить Крым от нехристей. Тут, к сожалению, время против нас играет. Они подвозят подкрепления морем, а Черноморский флот совершенно расстроен. Хотя пару сюрпризов моряки обещают… Посмотрим!

От Паскевича я ушёл в противоречивых чувствах. Решимость и уверенность командующего подкупают, но не чрезмерны ли они? И что касается планов — по Бородино хорошо известно, что современные большие баталии никогда не проходят по заранее написанному сценарию. Можно расставить орудийные стволы строго по «Общим правилам для артиллерии в полевом сражении» генерала Кутайсова, а кавалерию и инфантерию в соответствии с наставлениями генерала Клаузевица, изгнанного из нашей армии Демидовым за германское происхождение. Далее же начнётся действо непредсказуемое. В нём, как любил говаривать штабс-капитан Николай Толстой из артиллерии моей бригады, как во всяком практическом деле — ничто не может быть определено и всё зависит от бесчисленных условий, значение которых определяется в одну минуту, и никто не знает, когда она наступит. Может, Паскевич и хороший полководец, но не Суворов он. Хотя тот же штабс-капитан и бригадный философ утверждает, что не только гения и каких-нибудь качеств особенных не нужно хорошему полководцу, но, напротив, ему во благо отсутствие самых лучших высших, человеческих качеств — любви, поэзии, нежности, философского пытливого сомнения. Он должен быть ограничен, твёрдо уверен в том, что то, что он делает, очень важно (иначе у него недостанет терпения), и тогда только он будет храбрый полководец.

— Что же вы предлагаете, Николай Ильич? — спросил как-то я у него, вытянув ноги на привале после того, как батальоны разбили лагерь на ночную стоянку.

— В первую голову — не брать пленных, — безапелляционно заявил тот. — Это одно изменило бы всю войну и сделало её менее жестокой. А то мы играем в войну — вот что скверно-с, мы великодушничаем и тому подобное. Это великодушничанье и чувствительность — вроде великодушия и чувствительности барыни, с которой делается дурнота, когда она видит убиваемого телёнка; она так добра, что не может видеть кровь, но она с аппетитом кушает этого телёнка под соусом.

У меня в голове перемкнуло… Клянусь всеми своими бронеходами, я уже слышал эти слова! Начал аккуратно расспрашивать артиллериста о семье, о детях. Тот охотно рассказал о жене, о её наследном имении в Тульской губернии, поместье называется Ясная Поляна, Бог пятерых деток послал Николеньку, Сергея, Дмитрия, Льва и младшенькую Машу.

Вот так совпадение! Пушкарь прочитал мне кусочек из «Войны и мира». Книга не написана ещё сыном его Львом Николаевичем, зато я знаю, откуда гений русской прозы нахватался престранных рассуждений «не брать пленных», так плохо вяжущихся с привычным толстовством. Эх, жаль, что «Войну и мир» учил только в школе и помню не очень, а до её написания в этом мире вряд ли доживу. Но если уцелею в ближайший месяц, всенепременно приеду в Ясную Поляну посмотреть на великого писателя.

А ещё где-то живёт Гоголь, с его «тиха украинская ночь…».

Да, тиха украинская ночь, чей покой нарушается лишь негромкими звуками отдыхающего военного лагеря. Глядя на звёзды, которые, быть может, через неделю увидят в степи одни только трупы сидящих вокруг меня солдат и унтеров, пока живых, я мягко возразил Толстому:

— В вас говорит горячность молодости, штабс-капитан. Не удивлюсь, если к зрелости и умудрённости опытом вы начнёте проповедовать иное — непротивление злу и насилию.

Разумеется, офицер не мог понять моего стёба.