Во весь голос

малы к обеду.

Не трону…

                     ладно…

пускай едут…»

Волны

             будоражить мастера́:

детство выплеснут;

                                     другому —

                                                         голос милой.

Ну, а мне б

                     опять

                                знамена простирать!

Вон —

             пошло,

                           затарахтело,

                                                  загромило!

И снова

                вода

                        присмирела сквозная,

и нет

          никаких сомнений ни в ком.

И вдруг,

                откуда-то —

                                       черт его знает! —

встает

            из глубин

                              воднячий Ревком.

И гвардия капель —

                                       воды партизаны —

взбираются

                      ввысь

                                 с океанского рва,

до неба метнутся

                                 и падают заново,

порфиру пены в клочки изодрав.

И снова

               спаялись во́ды в одно,

волне

           повелев

                          разбурлиться вождем.

И прет волнища

                               с-под тучи

                                                   на дно —

приказы

                и лозунги

                                   сыплет дождем.

И волны

                 клянутся

                                  всеводному Цику

оружие бурь

                        до победы не класть.

И вот победили —

                                   экватору в циркуль

Советов-капель бескрайняя власть.

Последних волн небольшие митинги

шумят

             о чем-то

                             в возвышенном стиле.

И вот

           океан

                      улыбнулся умытенький

и замер

               на время

                                в покое и в штиле.

Смотрю за перила.

                                    Старайтесь, приятели!

Под трапом,

                        нависшим

                                            ажурным мостком,

при океанском предприятии

потеет

             над чем-то

                                  волновий местком.

И под водой

                        деловито и тихо

дворцом

                растет

                            кораллов плетенка,

чтоб легше жилось

                                    трудовой китихе

с рабочим китом

                                 и дошкольным китенком.

Уже

        и луну

                    положили дорожкой.

Хоть прямо

                      на пузе,

                                    как по́ суху, лазь.

Но враг не сунется —

                                        в небо

                                                    сторожко

глядит,

             не сморгнув,

                                     Атлантический глаз.

То стынешь

                      в блеске лунного лака,

то стонешь,

                      облитый пеною ран.

Смотрю,

                смотрю —

                                   и всегда одинаков,

любим,

              близок мне океан.

Вовек

            твой грохот

                                  удержит ухо.

В глаза

             тебя

                     опрокинуть рад.

По шири,

                  по делу,

                                 по крови,

                                                   по духу —

моей революции

                                старший брат.

1925

Мелкая философия на глубоких местах

Превращусь

                        не в Толстого, так в толстого, —

ем,

      пишу,

                 от жары балда.

Кто над морем не философствовал?

Вода.

Вчера

           океан был злой,

                                         как черт,

сегодня

               смиренней

                                    голубицы на яйцах.

Какая разница!

                             Все течет…

Все меняется.

Есть

         у воды

                     своя пора:

часы прилива,

                           часы отлива.

А у Стеклова

                         вода

                                  не сходила с пера.

Несправедливо.

Дохлая рыбка

                           плывет одна.

Висят

           плавнички,

                                 как подбитые крылышки.

Плывет недели,

                              и нет ей —

                                                  ни дна,

ни покрышки.

Навстречу

                    медленней, чем тело тюленье,

пароход из Мексики,

                                         а мы —

                                                       туда.

Иначе и нельзя.

                              Разделение

труда.

Это кит – говорят.

                                    Возможно и так.

Вроде рыбьего Бедного —

                                                 обхвата в три.

Только у Демьяна усы наружу,

                                                          а у кита

внутри.

Годы – чайки.

                           Вылетят в ряд —

и в воду —

                   брюшко рыбешкой пичкать.

Скрылись чайки.

                                 В сущности говоря,

где птички?

Я родился,

                    рос,

                           кормили соскою, —

жил,

         работал,

                         стал староват…

Вот и жизнь пройдет,

                                        как прошли Азорские

острова.

3 июля 1925 г., Атлантический океан

Блек энд уайт

Если

          Гавану

                       окинуть мигом —

рай-страна,

                      страна что надо.

Под пальмой

                         на ножке

                                          стоят фламинго.

Цветет

             коларио

                             по всей Ведадо.

В Гаване

                все

                      разграничено четко:

у белых доллары,

                                 у черных – нет.

Поэтому

                 Вилли

                             стоит со щеткой

у «Энри Клей энд Бок, лимитед».

Много

             за жизнь

                              повымел Вилли —

одних пылинок

                              целый лес, —

поэтому

                волос у Вилли

                                           вылез,

поэтому

                живот у Вилли

                                            влез.

Мал его радостей тусклый спектр:

шесть часов поспать на боку,

да разве что

                       вор,

                              портово́й инспектор,

кинет

            негру

                      цент на бегу.

От этой грязи скроешься разве?

Разве что

                  стали б

                                ходить на голове.

И то

         намели бы

                              больше грязи:

волосьев тыщи,

                              а ног —

                                            две.

Рядом

            шла

                    нарядная Прадо.

То звякнет,

                     то вспыхнет

                                            трехверстный джаз.

Дурню покажется,

                                   что и взаправду

бывший рай

                        в Гаване как раз.

В мозгу у Вилли

                              мало извилин,

мало всходов,

                          мало посева.

Одно-

            единственное

                                      вызубрил Вили

тверже,

              чем камень

                                    памятника Масео:

«Белый

              ест

                    ананас спелый,

черный —

                   гнилью моченый.

Белую работу

                          делает белый,

                                                    черную работу —

черный».

Мало вопросов Вилли сверлили.

Но один был

                         закорюка из закорюк.

И когда

               вопрос этот

                                      влезал в Вилли,

щетка

            падала

                         из Виллиных рук.

И надо же случиться,

                                         чтоб как раз тогда

к королю сигарному

                                       Энри Клей

пришел,

                белей, чем облаков стада,

величественнейший из сахарных королей.

Негр

         подходит

                           к туше дебелой:

«Ай бэг ёр па́рдон, мистер Брэгг!

Почему и сахар,

                              белый-белый,

должен делать

                            черный негр?

Черная сигара

                           не идет в усах вам —

она для негра

                          с черными усами.

А если вы

                   любите

                                 кофий с сахаром,

то сахар

               извольте

                               делать сами».

Такой вопрос

                          не проходит даром.

Король

              из белого

                                становится желт.

Вывернулся

                       король

                                    сообразно с ударом,

выбросил обе перчатки

                                            и ушел.

Цвели

            кругом

                         чудеса ботаники.

Бананы

               сплетали

                                сплошной кров.

Вытер

            негр

                     о белые подштанники

руку,

         с носа утершую кровь.

Негр

         посопел подбитым носом,

поднял щетку,

                           держась за скулу.

Откуда знать ему,

                                 что с таким вопросом

надо обращаться

                                в Коминтерн,

                                                          в Москву?

5 июля 1925 г., Гавана

Тропики

(Дорога Вера-круц – Мехико-сити)

Смотрю:

                 вот это —

                                  тропики.

Всю жизнь

                 вдыхаю наново я.

А поезд

              прет торопкий

сквозь пальмы,

                             сквозь банановые.

Их силуэты-веники

встают рисунком тошненьким:

не то они – священники,

не то они – художники.

Аж сам

              не веришь факту:

из всей бузы и вара

встает

            растенье – кактус

трубой от самовара.

А птички в этой печке

красивей всякой меры.

По смыслу —

                          воробейчики,

а видом —

                    шантеклеры.

Но прежде чем

                             осмыслил лес

и бред,

             и жар,

                         и день я —

и день

            и лес исчез

без вечера

                    и без

                              предупрежденья.

Где горизонта борозда?!

Все линии

                    потеряны.

Скажи,

              которая звезда

и где

         глаза пантерины?

Не счел бы

                     лучший казначей

звезды́

             тропических ночей,

настолько

                   ночи августа

звездой набиты

                              нагусто.

Смотрю:

                ни зги, ни тропки.

Всю жизнь

                     вдыхаю наново я.

А поезд прет

                        сквозь тропики,

сквозь запахи

                          банановые.