Во весь голос

меж рюмкой

                        слова поэтических споров.

В матрац,

                  поздоровавшись,

                                                   влезли клопы.

На вещи насела столетняя пыль.

А тот стоит —

                          в перила вбит.

Он ждёт,

                 он верит:

                                  скоро!

Я снова лбом,

                          я снова в быт

вбиваюсь слов напором.

Опять

            атакую и вкривь и вкось.

Но странно:

                       слова проходят насквозь.

Необычайное

Стихает бас в комариные трельки.

Подбитые воздухом, стихли тарелки.

Обои,

           стены

                       блёкли…

                                        блёкли…

Тонули в серых тонах офортовых.

Со стенки

                    на город разросшийся

                                                              Бёклин

Москвой расставил «Остров мёртвых».

Давным-давно.

                             Подавно —

теперь.

             И нету проще!

Вон

        в лодке,

                       скутан саваном,

недвижный перевозчик.

Не то моря,

                      не то поля —

их шорох тишью стёрт весь.

А за морями —

                            тополя

возносят в небо мёртвость.

Что ж —

                ступлю!

                               И сразу

                                             тополи

сорвались с мест,

                                пошли,

                                              затопали.

Тополи стали спокойствия мерами,

ночей сторожами,

                                   милиционерами.

Расчетверившись,

                                   белый Харон

стал колоннадой почтамтских колонн.

Деваться некуда

Так с топором влезают в сон,

обметят спящелобых —

и сразу

             исчезает всё,

и видишь только обух.

Так барабаны улиц

                                    в сон

войдут,

             и сразу вспомнится,

что вот тоска

                         и угол вон,

за ним

             она —

                         виновница.

Прикрывши окна ладонью угла,

стекло за стеклом вытягивал с краю.

Вся жизнь

                    на карты окон легла.

Очко стекла —

                            и я проиграю.

Арап —

               миражей шулер —

                                                 по окнам

разметил нагло веселия крап.

Колода стекла

                            торжеством яркоогним

сияет нагло у ночи из лап.

Как было раньше —

                                      вырасти б,

стихом в окно влететь.

Нет,

        никни к сте́нной сырости.

И стих

             и дни не те.

Морозят камни.

                               Дрожь могил.

И редко ходят веники.

Плевками,

                     снявши башмаки,

вступаю на ступеньки.

Не молкнет в сердце боль никак,

куёт к звену звено.

Вот так,

                убив,

                          Раскольников

пришёл звенеть в звонок.

Гостьё идёт по лестнице…

Ступеньки бросил —

                                        стенкою.

Стараюсь в стенку вплесниться,

и слышу —

                     струны тенькают.

Быть может, села

                                 вот так

                                               невзначай она.

Лишь для гостей,

                                 для широких масс.

А пальцы

                 сами

                                  в пределе отчаянья

ведут бесшабашье, над горем глумясь.

Друзья

А во́роны гости?!

                                 Дверье крыло

раз сто по бокам коридора исхлопано.

Горлань горланья,

                                  оранья орло́?

ко мне доплеталось пьяное до́пьяна.

Полоса

щели.

Голоса?

еле:

«Аннушка —

ну и румянушка!»

Пироги…

                  Печка…

Шубу…

              Помогает…

                                   С плечика…

Сглушило слова уанстепным темпом,

и снова слова сквозь темп уанстепа:

«Что это вы так развеселились?

Разве?!»

               Сли́лись…

Опять полоса осветила фразу.

Слова непонятны —

                                       особенно сразу.

Слова так

                   (не то чтоб со зла):

«Один тут сломал ногу,

так вот веселимся, чем бог послал,

танцуем себе понемногу».

Да,

      их голоса́.

                         Знакомые выкрики.

Застыл в узнаваньи,

                                      расплющился, нем,

фразы крою́ по выкриков выкройке.

Да —

          это они —

                              они обо мне.

Шелест.

                Листают, наверное, ноты.

«Ногу, говорите?

                                Вот смешно-то!»

И снова

               в тостах стаканы исчоканы,

и сыплют стеклянные искры из щёк они.

И снова

               пьяное:

                             «Ну и интересно!

Так, говорите, пополам и треснул?»

«Должен огорчить вас, как ни грустно,

не треснул, говорят,

                                      а только хрустнул».

И снова

                хлопанье двери и карканье,

и снова танцы, полами исшарканные.

И снова

               стен раскалённые степи

под ухом звенят и вздыхают в тустепе.

Только б не ты

Стою у стенки.

                             Я не я.

Пусть бредом жизнь смололась.

Но только б, только б не ея

невыносимый голос!

Я день,

             я год обыденщине пре́дал,

я сам задыхался от этого бреда.

Он

      жизнь дымком квартирошным выел.

Звал:

          решись

                        с этажей

                                         в мостовые!

Я бегал от зова разинутых окон,

любя убегал.

                        Пускай однобоко,

пусть лишь стихом,

                                     лишь шагами ночными —

строчишь,

                   и становятся души строчными,

и любишь стихом,

                                   а в прозе немею.

Ну вот, не могу сказать,

                                             не умею.

Но где, любимая,

                                 где, моя милая,

где

– в песне! —

                               любви моей изменил я?

Здесь

           каждый звук,

                                    чтоб признаться,

                                                                    чтоб кликнуть.

А только из песни – ни слова не выкинуть.

Вбегу на трель,

                             на гаммы.

В упор глазами

                             в цель!

Гордясь двумя ногами,

Ни с места! – крикну. —

                                               Цел! —

Скажу:

– Смотри,

                                  даже здесь, дорогая,

стихами громя обыденщины жуть,

имя любимое оберегая,

тебя

        в проклятьях моих

                                            обхожу.

Приди,

              разотзовись на стих.

Я, всех оббегав, – тут.

Теперь лишь ты могла б спасти.

Вставай!

                Бежим к мосту! —

Быком на бойне

                               под удар

башку мою нагнул.

Сборю себя,

                       пойду туда.

Секунда —

                     и шагну.

Шагание стиха

Последняя самая эта секунда,

секунда эта

                      стала началом,

началом

                невероятного гуда.

Весь север гудел.

                                Гудения мало.

По дрожи воздушной,

                                          по колебанью

догадываюсь —

                              оно над Любанью.

По холоду,

                    по хлопанью дверью

догадываюсь —

                             оно над Тверью.

По шуму —

                      настежь окна раскинул —

догадываюсь —

                             кинулся к Клину.

Теперь грозой Разумовское за́лил.

На Николаевском теперь

                                                 на вокзале.

Всего дыхание одно,

а под ногой

                      ступени

пошли,

              поплыли ходуном,

вздымаясь в невской пене.

Ужас дошёл.

                       В мозгу уже весь.

Натягивая нервов строй,

разгуживаясь всё и разгуживаясь,

взорвался,

                    пригвоздил:

– Стой!

Я пришёл из-за семи лет,

из-за вёрст шести ста,

пришёл приказать:

                                    Нет!

Пришёл повелеть:

                                   Оставь!

Оставь!

              Не надо

                              ни слова,

                                                ни просьбы.

Что толку —

                       тебе

                               одному

                                             удалось бы?!

Жду,

        чтоб землёй обезлюбленной

                                                              вместе,

чтоб всей

                  мировой

                                   человечьей гущей.

Семь лет стою,

                             буду и двести

стоять пригвождённый,

                                             этого ждущий.

У лет на мосту

                           на презренье,

                                                     на сме́х,

земной любви искупителем значась,

должен стоять,

                             стою за всех,

за всех расплачу́сь,

                                    за всех распла́чусь.

Ротонда

Стены в тустепе ломались

                                                  на́ три,

на четверть тона ломались,

                                                    на сто́…

Я, стариком,

                        на каком-то Монмартре

лезу —

             стотысячный случай —

                                                         на стол.