Во весь голос

                                   Для меня б этого!

Этого нет.

                   Видите —

                                     нет его!

Верить бы в загробь!

                                        Легко прогулку пробную.

Стоит

            только руку протянуть —

пуля

         мигом

                     в жизнь загробную

начерти́т гремящий путь.

Что мне делать,

                              если я

                                          вовсю,

всей сердечной мерою,

в жизнь сию,

сей

      мир

              верил,

                          верую.

Вера

Пусть во что хотите жданья удлинятся —

вижу ясно,

                     ясно до галлюцинаций.

До того,

               что кажется —

$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$вот только с этой рифмой развяжись,

и вбежишь

                     по строчке

                                          в изумительную жизнь.

Мне ли спрашивать —

                                           да эта ли?

                                                             Да та ли?!

Вижу,

           вижу ясно, до деталей.

Воздух в воздух,

                               будто камень в камень,

недоступная для тленов и крошений,

рассиявшись,

                          высится веками

мастерская человечьих воскрешений.

Вот он,

              большелобый

                                        тихий химик,

перед опытом наморщил лоб.

Книга —

                 «Вся земля», —

                                              выискивает имя.

Век двадцатый.

                             Воскресить кого б?

– Маяковский вот…

                                       Поищем ярче лица —

недостаточно поэт красив. —

Крикну я

                  вот с этой,

                                      с нынешней страницы:

– Не листай страницы!

                                             Воскреси!

Надежда

Сердце мне вложи!

                                    Крови́щу —

                                                           до последних жил.

В череп мысль вдолби!

Я своё, земное, не дожи́л,

на земле

                своё не долюбил.

Был я сажень ростом.

                                          А на что мне сажень?

Для таких работ годна и тля.

Пёрышком скрипел я, в комнатёнку всажен,

вплющился очками в комнатный футляр.

Что хотите, буду делать даром —

чистить,

                мыть,

                           стеречь,

                                          мотаться,

                                                            месть.

Я могу служить у вас

                                        хотя б швейцаром.

Швейцары у вас есть?

Был я весел —

                           толк весёлым есть ли,

если горе наше непролазно?

Нынче

             обнажают зубы если,

только, чтоб хватить,

                                        чтоб лязгнуть.

Мало ль что бывает —

                                          тяжесть

                                                         или горе…

Позовите!

                   Пригодится шутка дурья.

Я шарадами гипербол,

                                           аллегорий

буду развлекать,

                               стихами балагуря.

Я любил…

                   Не стоит в старом рыться.

Больно?

                Пусть…

                               Живёшь и болью дорожась.

Я зверьё ещё люблю —

                                            у вас

                                                     зверинцы

есть?

         Пустите к зверю в сторожа.

Я люблю зверьё.

                                Увидишь собачонку —

тут у булочной одна —

                                           сплошная плешь, —

из себя

             и то готов достать печёнку.

Мне не жалко, дорогая,

                                             ешь!

Любовь

Может,

            может быть,

                                когда-нибудь

                                                   дорожкой зоологических аллей

и она —

               она зверей любила —

                                                       тоже ступит в сад,

улыбаясь,

                   вот такая,

                                     как на карточке в столе.

Она красивая —

                              её, наверно, воскресят.

Ваш

        тридцатый век

                                     обгонит стаи

сердце раздиравших мелочей.

Нынче недолюбленное

                                             наверстаем

звёздностью бесчисленных ночей.

Воскреси

                   хотя б за то,

                                          что я

                                                    поэтом

ждал тебя,

                    откинул будничную чушь!

Воскреси меня

                             хотя б за это!

Воскреси —

                       своё дожить хочу!

Чтоб не было любви – служанки

замужеств,

                    похоти,

                                   хлебов.

Постели прокляв,

                                   встав с лежанки,

чтоб всей вселенной шла любовь.

Чтоб день,

                    который горем старящ,

не христарадничать, моля.

Чтоб вся

                 на первый крик:

– Товарищ! —

оборачивалась земля.

Чтоб жить

                    не в жертву дома дырам.

Чтоб мог

                 в родне

                               отныне

                                             стать

отец,

         по крайней мере, миром,

землёй, по крайней мере, – мать.

[1923]

Во весь голос

Первое вступление в поэму

Уважаемые

                      товарищи потомки!

Роясь

           в сегодняшнем

                                        окаменевшем г….,

наших дней изучая потёмки,

вы,

      возможно,

                          спросите и обо мне.

И, возможно, скажет

                                         ваш учёный,

кроя эрудицией

                               вопросов рой,

что жил-де такой

                                 певец кипячёной

и ярый враг воды сырой.

Профессор,

                       снимите очки-велосипед!

Я сам расскажу

о времени

                    и о себе.

Я, ассенизатор

                            и водовоз,

революцией

                       мобилизованный и призванный,

ушёл на фронт

                            из барских садоводств

поэзии —

                   бабы капризной.

Засадила садик мило,

дочка,

            дачка,

                        водь

                                 и гладь —

сама садик я садила,

сама буду поливать.

Кто стихами льёт из лейки,

кто кропит,

                      набравши в рот —

кудреватые Митрейки,

                                            мудреватые Кудрейки —

кто их к чёрту разберёт!

Нет на прорву карантина —

мандолинят из-под стен:

«Тара-тина, тара-тина,

т-эн-н…»

Неважная честь,

                                чтоб из этаких роз

мои изваяния высились

по скверам,

                      где харкает туберкулёз,

где б… с хулиганом

                                     да сифилис.

И мне

            агитпроп

                             в зубах навяз,

и мне бы

                 строчить

                                  романсы на вас —

доходней оно

                          и прелестней.

Но я

         себя

                 смирял,

                                становясь

на горло

                собственной песне.

Слушайте,

                    товарищи потомки,

агитатора,

                   горлана-главаря.

Заглуша

                поэзии потоки,

я шагну

               через лирические томики,

как живой

                    с живыми говоря.

Я к вам приду

                           в коммунистическое далеко́

не так,

            как песенно-есененный провитязь.

Мой стих дойдёт

                                через хребты веков

и через головы

                            поэтов и правительств.

Мой стих дойдёт,

                                 но он дойдёт не так, —

не как стрела

                         в амурно-лировой охоте,

не как доходит

                            к нумизмату стёршийся пятак

и не как свет умерших звёзд доходит.

Мой стих

                  трудом

                               громаду лет прорвёт

и явится

                весомо,

                              грубо,

                                         зримо,

как в наши дни

                             вошёл водопровод,

сработанный

                         ещё рабами Рима.

В курганах книг,

                               похоронивших стих,

железки строк случайно обнаруживая,

вы

     с уважением

                             ощупывайте их,

как старое,

                     но грозное оружие.

Я

   ухо

         словом

                       не привык ласкать;

ушку девическому

                                   в завиточках волоска

с полупохабщины

                                   не разалеться тронуту.

Парадом развернув

                                     моих страниц войска,

я прохожу

                   по строчечному фронту.

Стихи стоят

                       свинцово-тяжело,

готовые и к смерти

                                     и к бессмертной славе.

Поэмы замерли,

                               к жерлу прижав жерло

нацеленных

                       зияющих заглавий.

Оружия

               любимейшего

                                          род,

готовая

              рвануться в гике,

застыла

              кавалерия острот,

поднявши рифм

                 отточенные пики.

И все

           поверх зубов вооружённые войска,

что двадцать лет в победах

                                                   пролетали,

до самого

                  последнего листка

я отдаю тебе,

                         планеты пролетарий.

Рабочего

                 громады класса враг —

он враг и мой,

                           отъявленный и давний.

Велели нам

                      идти

                               под красный флаг

года труда

                   и дни недоеданий.

Мы открывали

                             Маркса

                                           каждый том,

как в доме

                    собственном

                                            мы открываем ставни,