Во власти

Однажды мы с ним сидели в кафе неподалеку от Сен-Филипп-дю-Руль. Стоял жуткий холод, а внутри плохо топили. Со своего места я видела только собственные ноги в одном из овальных зеркал, почему-то висевших на нижней части барной стойки. На мне были слишком короткие носки, и из-под задравшихся штанин выглядывали полоски светлой кожи. Это кафе воплощало в себе все остальные, где я когда-либо горевала из-за мужчин. Тот, что сидел напротив теперь, был, как всегда, уклончив и осторожен. Мы расстались у метро. Он возвращался к другой женщине, в квартиру, которой я никогда не увижу, чтобы и дальше жить в ее мире, как раньше жил в моем. Спускаясь по ступенькам, я повторяла про себя: «Это просто мрак».

Той ночью я проснулась от бешеного стука собственного сердца. Я спала не больше часа. Где-то внутри меня затаилось страдание и безумие, и от них нужно было избавиться во что бы то ни стало. Я встала и прошла через гостиную к телефону. Набрала номер его мобильного и оставила сообщение: «Я больше не хочу тебя видеть. Но это ничего!» С задержкой, словно по спутниковой связи, я услышала собственный голос, притворно-непринужденный тон и смешок, признак легкого помешательства. Я вернулась в постель. Страдание не отпускало меня. Пить снотворное было поздно. Я вспомнила молитвы из детства и прочла их, наверное, в надежде, что они подействуют так же, как и тогда, – придет благодать и умиротворение. С той же целью помастурбировала. К утру боль разрослась до бесконечности.

Я лежала на животе. Внизу, подо мной, мне стали мерещиться слова, твердые, как камень, будто скрижали Завета. Но буквы плясали, сближались и расходились, как макароны «алфавит» в супе. Мне непременно нужно было ухватить эти слова: только они, и никакие другие, могли меня освободить. Я боялась, что они ускользнут от меня. Пока я их не запишу, мне не вырваться из своего безумия. Я включила свет и нацарапала их на первой странице книги, лежавшей на тумбочке, «Джейн Эйр». Было пять утра. Спать или нет – уже не имело значения. Я составила прощальное письмо.

Утром я переписала его начисто – короткое, лаконичное, без привычных уловок, не требующее ответа. Я подумала, что пережила «Классическую Вальпургиеву ночь», хотя я толком не понимаю названия и не помню содержания этого стихотворения Верлена.

(Быть может, давать названия эпизодам из собственной жизни, как в школе озаглавливают отрывки произведений, – это способ этой жизнью овладеть?)

Он мне не ответил. После мы еще пару раз созванивались, абсолютно бессодержательно. Потом прекратилось и это.

Иногда я вспоминаю его член и вижу его таким, каким он предстал передо мной в нашу первую ночь: я лежала в постели, а он загораживал его живот на уровне моих глаз; большой и мощный, набухший на конце, как дубинка. Будто я смотрю фильм, и это какой-то незнакомый член.

Я сдала анализ на ВИЧ. Это стало привычкой – так подростком я ходила на исповедь – своего рода обряд очищения.

У меня больше нет ни малейшего желания искать имя той женщины или любую другую информацию о ней (сразу заявляю, что заранее отказываюсь от услуг потенциальных осведомителей[6]). Я перестала видеть ее в телах всех женщин, которые мне встречаются. Гуляя по Парижу, я больше не нахожусь в постоянной боевой готовности. Я больше не переключаю радио, когда звучит «I’ll be waiting». Порой мне кажется, что я что-то потеряла, – примерно как бывшие курильщики или наркозависимые вдруг осознают, что им больше не нужно новой дозы.

Писательство было способом спасти то, что уже не является моей реальностью – то есть тем чувством, которое охватывало меня на улице с головы до ног – но превратилось в «оккупацию», ограниченный и завершившийся период времени.

Я перестала вычленять образы из подчиненного ревности воображения, жертвой и зрительницей которого была я сама; перестала отлавливать общие места, бесконтрольно наводнявшие мои мысли; описывать всю эту стихийную внутреннюю риторику, болезненную и ненасытную, призванную любой ценой добиться правды и – ведь в конечном счете всё ради этого – счастья. Мне удалось восполнить словами отсутствие лица и имени той, которая в течение шести месяцев продолжала краситься, вести занятия, общаться с людьми и кончать в постели, не подозревая, что живет еще и в другом месте – в голове и теле некой другой женщины.