Во власти

Всё, что он говорил, имело двойное дно. В словах «я устроился в Сорбонну» я слышала «они вместе работают в Сорбонне». Каждая его фраза подвергалась непрерывной расшифровке, толкованию, не подлежащему проверке и оттого мучительному. То, на что я не обращала внимания сразу, возвращалось ночью и обрушивало на меня свой внезапно ясный и удручающий смысл. Функция обмена информацией и общения, которую обычно приписывают языку, отошла на второй план: вместо этого я либо получала, либо не получала подтверждения одному – любви В. к той женщине или ко мне.

Я составляла список его прошлых провинностей. Каждая записанная обида приносила мне острое и мимолетное удовлетворение. Но стоило ему через пару дней позвонить, и я отказывалась от мысли предъявить ему эти обвинения: признать их он мог бы только ради какой-нибудь выгоды. А ему теперь нечего было у меня просить, разве что оставить его в покое.

Поскольку влечение обладает удивительной способностью использовать в качестве аргументов всё что ни попадя, я беззастенчиво применяла к себе клише и стереотипы, которыми кишат журналы. Например, убеждала себя, что дочь этой женщины будет против присутствия в их доме любовника намного моложе ее матери; или сама влюбится в него, и жить вместе станет невозможно, и т. д.

Во время прогулок или монотонной работы по дому я придумывала доводы, способные убедить его, что он попал в ловушку и должен вернуться ко мне. Целые мысленные трактаты, где аргументы лились рекой без конца и усилий, в риторическом исступлении, в какое меня не привела бы ни одна другая тема. Эротические сцены, которые в начале наших отношений я постоянно разыгрывала в голове и о которых теперь старалась не думать, ведь они уже не могли сбыться, все мечты о наслаждении и счастье уступили место сухой и бесплодной риторике. Ее искусственность становилась очевидна, когда мне удавалось дозвониться ему на мобильный, и он превращал в пыль мои логические конструкции одним трезвым и проницательным «я не люблю, когда на меня давят».

Единственная правда (и я никогда бы в этом не призналась) звучала так: «Я хочу трахаться с тобой и чтобы ты забыл другую женщину». Всё остальное было, в прямом смысле слова, художественным вымыслом.

Из цепочек моих доводов рождалась фраза, которая представлялась мне ослепительно правдивой: «Ты согласен подчиняться этой женщине, как никогда не согласился бы подчиниться мне». Эта истина казалась мне тем неопровержимее, что она была пропитана желанием его ранить, заставить протестовать против зависимости, на которую я раскрывала ему глаза. Мне нравились эти слова и лаконичная формулировка, хотелось скорее озвучить эту «убийственную фразу», перенести свою отточенную, безупречную реплику со сцены воображения в театр жизни.

Непременно что-то делать, и как можно скорее, не в силах вынести ни минуты промедления. Этот принцип, характерный и для безумия, и для страдания, действовал во мне постоянно. Ждать следующего звонка, чтобы ошеломить его правдой, которую я только что осознала и сформулировала, было невыносимо. Словно эта правда могла со временем потерять свои свойства.

Вместе с тем была и надежда избавиться от боли, позвонив ему, отправив письмо или переслав фотографии, где мы вместе; окончательно «стать выше» нее. И всё же, возможно, в глубине души – желание не преуспеть, оставить себе эти страдания, которые в то время придавали миру смысл. Ведь истинная цель моих действий заключалась в том, чтобы заставить В. отвечать и таким образом поддерживать нашу болезненную связь.

Зачастую моя потребность что-то делать сопровождалось лихорадочными метаниями. Написать или позвонить? Сегодня, завтра, через неделю? Сказать то или это? В результате – возможно, подозревая, насколько всё бесполезно, – я бросала жребий: гадала на картах или с закрытыми глазами тянула из кучки сложенных бумажек. Удовлетворение или же, наоборот, досада, которые я испытывала, получая ответ, помогали мне понять, чего я хочу на самом деле.

Если мне удавалось не поддаться порыву и, усмирив нетерпение, отложить звонок В. на один или несколько дней, то мой сдавленный голос, не те слова или слишком резкая фраза уничтожали весь эффект, которого я хотела добиться этой отсрочкой. И я понимала, что для В. все мои уловки шиты белыми нитками.

Пассивность этого мужчины, застрявшего между двух женщин, его нежелание ничего обсуждать вызывали во мне такую ярость, что я теряла способность аргументировать и владеть речью: едва сдерживаясь, чтобы не выплеснуть боль в оскорблениях («ну и оставайся со своей шлюхой, козел»), я начинала рыдать.