Во власти

В разговоре он иногда небрежно бросал: «Разве я не говорил тебе?» и, не дожидаясь ответа, рассказывал о каком-нибудь недавнем событии или делился новостями по работе. Этот праздный вопрос тут же омрачал мое настроение. Он означал, что В. уже рассказал об этом другой женщине. Именно она, в силу своей близости к нему, первой узнавала обо всем, что с ним происходило, от мелочей до самого важного. А я всегда была в лучшем случае второй. Возможность делиться мыслями и событиями в реальном времени, которая так важна для здоровых и продолжительных отношений, – мне она была недоступна. «Разве я не говорил тебе?» ставило меня в один ряд с друзьями и знакомыми, с которыми видишься урывками. Я больше не была главной, бессменной свидетельницей его жизни. «Разве я не говорил тебе?» отводило мне роль случайного собеседника. «Разве я не говорил тебе?» означало «мне незачем было тебе говорить».

А я между тем вела нескончаемый внутренний монолог, сотканный из увиденного и услышанного за день, какой обычно адресован любимым в их отсутствие, – описание моей повседневной жизни, которая, как я быстро поняла, его больше не интересовала.

То, что из всех вариантов, доступных тридцатилетнему мужчине, он выбрал сорокасемилетнюю женщину, было для меня невыносимо. Я видела в этом неоспоримое доказательство того, что во мне он любил не уникальное существо, каким я считала себя в его глазах, а то, что обычно характеризует зрелую женщину – финансовую независимость, стабильное положение, умение, если не склонность, проявлять материнскую заботу и чувственность в сексе. Я оказалась заменимой внутри своей категории. Я могла бы, конечно, легко развернуть это рассуждение наоборот и признать, что и его молодость была далеко не последним фактором в моем к нему влечении. Но у меня не было ни малейшего желания быть объективной. В этом самообмане, упиваясь его жестокостью, я находила спасение от отчаяния.

Свое превосходство над этой женщиной в определенных аспектах, которое могло бы меня утешить, – например, когда моя работа получала признание, – я видела словно со стороны. Эти чужие представления, чужие взгляды так подкрепляют, когда их воображаешь и подсчитываешь, так тешат самолюбие; но против ее существования они не имели никакой силы. В этом самоопустошении, именуемом ревностью и превращающем любое отличие от другого в ущербность, обесценивалось не только мое тело и лицо, но и моя деятельность, всё мое существо. Меня угнетало даже то, что у другой женщины В. мог смотреть канал «Пари Премьер», который у меня не ловится. А тот факт, что она не умела водить машину и никогда не сдавала на права, казался мне признаком интеллектуального превосходства, высшей степенью безучастности к практическим вопросам (сама я получила права в двадцать лет, чтобы, как все, ездить в Испанию на пляж).

Единственной радостью для меня было представлять, как другая женщина узнаёт, что он всё еще видится со мной, что подарил мне, например, лифчик и стринги на день рождения. В такие моменты я чувствовала физическое расслабление. Я нежилась в блаженстве от вскрывшейся правды. Наконец-то страдание переходило в другое тело. Воображая ее боль, я на время избавлялась от своей.

Однажды субботним вечером на улице Сент-Андре-дез-Ар на меня нахлынули воспоминания о выходных, когда мы вместе гуляли в том районе. Я думала об этом без особенной радости, покорно, словно соблюдала давно знакомый ритуал. Какой неимоверной силой должен был обладать образ Другой и влечение, которое эта Другая испытывала к В., чтобы одним махом уничтожить скуку и всё остальное, что когда-то подтолкнуло меня к разрыву. В ту минуту я пришла к заключению, что симпатичная задница – в данном случае, задница другой женщины – это самое важное в мире.

Сегодня она заставляет меня писать.

Пожалуй, величайшие страдания, как и величайшее счастье, исходят от Других. Я понимаю, что многие этого боятся и пытаются избежать – любят умеренно, предпочитая строить отношения на основе общих интересов, музыкальных вкусов, политических взглядов, дома с садиком и т. д. Или же множат число сексуальных партнеров, которые воспринимаются как объекты удовольствия, взятого отдельно от остальной жизни. И всё же, пусть мои страдания казались мне абсурдными, даже неприличными по сравнению с чужими физическими мучениями или социальными проблемами, пусть они представлялись мне непростительной роскошью – всё равно они были мне дороже многих других, спокойных и плодотворных периодов моей жизни.

Более того, словно оставив позади учебу и напряженную работу, замужество и деторождение, я отдала положенную дань обществу и наконец-то предалась тому главному, что с самой юности потеряла из виду.