Во власти

В целом теперь я признавала те формы поведения, которые прежде клеймила или высмеивала. «Как вообще можно так поступать!» превратилось в «я бы тоже так могла». Я сравнивала свое состояние, свою одержимость со случаями, о которых рассказывали в новостях, – например, как одна молодая женщина годами изводила бывшего любовника и его новую девушку по телефону, до отказа набивая их автоответчик сообщениями, и т. п. И если я видела женщину В. в десятках других, то саму себя проецировала на всех тех женщин, которые были не то безумнее, не то смелее меня и таки «съехали с катушек».

(Возможно, эта книга без моего ведома послужит кому-то таким же примером.)

Днем мне удавалось подавлять свои желания. Но ночью барьеры рушились и потребность узнать возвращалась с новой силой, словно дневная рутина и здравый смысл лишь на время усыпляли ее. И я отдавалась этой потребности тем легче, чем отчаяннее сопротивлялась ей весь день. Это было моей наградой себе за «хорошее поведение». Так люди с лишним весом с самого утра строго блюдут диету, а вечером поощряют себя шоколадкой.

Обзвонить всех в доме, где жили они с В., – я нашла в справочнике список фамилий и номеров – вот чего я больше всего хотела и больше всего боялась. Это означало разом прорваться к реальному существованию той женщины, услышать голос, который, возможно, принадлежит ей.

Однажды вечером я принялась методично набирать все номера, предварительно вводя код 36–51. Где-то был автоответчик, где-то долгие гудки, порой незнакомый мужской голос говорил: «Алло?», и тогда я клала трубку. Если отвечала женщина, я спокойно и уверенно просила позвать В., а когда она удивлялась или говорила, что таких здесь нет, заявляла, что ошиблась номером. Я перешла к действиям, шагнула в мир недозволенного, и это будоражило мне кровь. Напротив каждого номера я тщательно делала пометки: мужчина или женщина, автоответчик, замешательство. Одна женщина без единого слова бросила трубку, едва услышав мой вопрос. Я была уверена, что это она. Позже это перестало казаться мне весомой уликой. Вероятно, «ее» номера в справочнике не было.

Одна женщина из списка, некая Доминика Л., надиктовала в голосовом приветствии номер своего мобильного. Я решила не упускать ни единого шанса и наутро сразу его набрала. Веселый женский голос ответил с легким нетерпением, выдававшим радость оттого, что кто-то наконец-то позвонил. Я молчала. Голос, внезапно насторожившись, настойчиво повторял: «Алло?» В конце концов я положила трубку, так и не сказав ни слова. Было неловко и удивительно обнаружить у себя такую простую демоническую власть – внушать страх на расстоянии и совершенно безнаказанно.

Тогда я не задавалась вопросом, достойно ли мое поведение, мои желания. Я не задаюсь им и сейчас, когда пишу. Порой мне кажется, что именно такой ценой вернее всего достигается истина.

Я пребывала в такой неопределенности и так жаждала знать, что временами уже отброшенные версии вдруг снова поднимали голову. Моя способность устанавливать причинно-следственные связи между самыми разрозненными фактами была поистине поразительна. Например, тем вечером, когда В. отменил назначенное на следующий день свидание, я услышала, как телеведущая заканчивает прогноз погоды словами «завтра именины у всех, кого зовут Доминик», и решила, что это и есть имя той женщины: он не может встретиться со мной, потому что у нее именины, они вместе пойдут в ресторан, устроят ужин при свечах и т. д. Подобные рассуждения в мгновение ока выстраивалась в логическую цепочку. Я даже не ставила их под сомнение. Мои резко холодеющие руки и сердце, которое «пропускало удар», когда я слышала имя «Доминик», подтверждали их справедливость.

В этих судорожных поисках и сопоставлении знаков можно увидеть игры заблудившегося разума. Но я вижу в них скорее поэтическую функцию – ту самую, которая присуща литературе, религии и психозам.

Впрочем, я пишу о ревности так же, как ее проживала – отслеживая и собирая свои желания, ощущения и действия того периода. Только так я могу придать этой одержимости материальную форму. И я постоянно боюсь упустить что-то важное. В общем, писательство как ревность к реальности.