Во власти

Порой мне всё же удавалось выудить из В. кое-какие сведения. Однажды он сказал, что она доцент кафедры истории в Новой Сорбонне, и я тут же бросилась на сайт университета. Увидев раздел, где преподаватели распределены по специальностям и напротив каждого имени указан номер телефона, я испытала безумное, немыслимое счастье, какого у меня в тот момент не могло вызвать ни одно научное открытие. Но я прокручивала страницу вниз, и восторг сменялся разочарованием: хотя среди преподавателей истории женщин было несравнимо меньше, чем мужчин, ничто не позволяло мне опознать в этом списке ее.

Любая добытая у В. подсказка немедленно отправляла меня на мучительные и неустанные поиски в интернете, который внезапно стал занимать важное место в моей жизни. Так, когда он упомянул, что она писала диссертацию по халдеям, я ринулась на поиски – почти научные, подумалось мне, – по слову «диссертация». Я переходила по разным разделам – специальность, место защиты, – пока не наткнулась на имя женщины, которую приметила еще в списке преподавателей древней истории в Новой Сорбонне. Я застыла, глядя на буквы на экране. Существование той женщины стало реальностью, несокрушимой и ужасной. Словно статуя явилась из-под земли. А потом на меня нахлынуло какое-то умиротворение и вместе с ним – опустошение, вроде того, что наступает, когда сдашь экзамен.

Немного погодя меня охватили сомнения, и я полезла в телефонный справочник. После долгих поисков я обнаружила, что та преподавательница живет не в Париже, а в Версале. Это была не «она».

Всякий раз, когда меня осеняла новая догадка о личности другой женщины, резкое вторжение этих мыслей, пропасть, которая тут же разверзалась у меня в груди, приливающая к ладоням кровь – всё это казалось мне признаками ее достоверности, столь же неоспоримыми, как, должно быть, неоспоримо озарение для поэта или ученого.

Однажды вечером я испытала это ощущение достоверности, когда увидела в списке преподавателей другое имя и принялась искать в интернете, не публиковала ли его обладательница книг, связанных с халдеями. В разделе с ее трудами значилось: «„Перенесение мощей святого Климента“, статья в работе». Мне вдруг стало весело, я представила, как с едкой иронией говорю В.: «Перенесение мощей святого Климента, какая увлекательная тема!» или: «Вот это я понимаю, текст, которого ждут все! После него мир не будет прежним!» и т. д. Перебирала все варианты этой реплики, способной уничтожить своей язвительностью труд другой женщины. Пока не осознала, насколько неправдоподобно, что автор этой статьи – она: взять хотя бы отсутствие какой-либо связи между халдеями и святым Климентом, папой и мучеником.

Я представляла, как звоню на тщательно выписанные номера преподавательниц, предусмотрительно набрав код 36–51, который не позволяет определить звонящего, и говорю: «Простите, здесь живет В.?» И если попадаю куда надо и получаю утвердительный ответ, то пользуюсь тем, что однажды он имел неосторожность рассказать мне о ее проблеме со здоровьем, и развязно спрашиваю: «Ну что, толстушка, как там твой чертов желчный пузырь?», а потом бросаю трубку.

В такие минуты я чувствовала, как во мне просыпается первозданная дикость. Я ясно видела всё, на что была бы способна, если бы общество не подавляло мои порывы: например, вместо того, чтобы просто искать имя этой женщины в интернете, я могла бы пальнуть в нее из пистолета с воплем: «Шлюха! – Шлюха! Шлюха!» Впрочем, иногда я так и делала, во весь голос, но без пистолета. В сущности, страдала я оттого, что не могла ее убить. И я завидовала зверским социумам с примитивными обычаями, где проблему решают за пару минут, похищая человека, даже лишая его жизни, и таким образом не дают мукам затягиваться (мои казались мне бесконечными). Теперь мне была понятна снисходительность судов к так называемым преступлениям на почве страсти и нежелание применять к ним закон, требующий наказывать убийц, – закон, основанный на здравом смысле и необходимости жить в обществе, но противоречащий другому, животному закону: жажде уничтожить того или ту, кто захватил твое тело и твой разум. По сути – это отказ осуждать жест предельного отчаяния, который совершает человек в тисках невыносимых страданий, жест Отелло и Роксаны[5].

Ведь всё, чего я хотела, – это снова стать свободной, скинуть этот груз изнутри вовне. И всё, что я делала, служило этой цели.

Я вспоминала девушку, которую В. бросил, когда мы познакомились. Тогда она злобно сказала ему: «Я в тебя иголки воткну». Теперь идея делать фигурки из хлеба и протыкать их булавками уже не казалась мне такой глупой. Но я пыталась представить, как мои руки копошатся в хлебном мякише, делают аккуратные проколы на месте головы или сердца, и видела кого-то другого, какую-то суеверную бедолагу. Я не могла «упасть так низко». И всё же соблазн упасть пугал и привлекал одновременно – это как склониться над колодцем и увидеть свое отражение, дрожащее в глубине.

Наверное, то, что я пишу всё это, не так уж отличается от втыкания булавок.