Во времена перемен

Еще одно впечатление от совета надолго осталось в памяти. Меня поразил Шефер. Он имел в ученых кругах непререкаемый авторитет. Когда надо было выручать Нину Михайловну, его попросили выступить. Он на моих глазах взял в руки диссертацию по проблемам описторхоза уже во время заседания, просмотрел ее за 15 минут и выступил с очень внятным и профессиональным заключением. Он же невролог! Как он сумел разобраться за такой короткий срок в далеком от его специальности вопросе? Это теперь я знаю, что такое опыт. А тогда я даже не позавидовала, только удивилась.

Утверждение я получила уже в Перми, когда закончился мой ленинградский период. Перед его завершением мы не сразу решились на обратный переезд. Я думала о дальнейшей работе, присматривалась к другим клиникам, понимая, что в госпитале рост ни в науке, ни в хирургии мне не светит. Очень позабавил меня М.О. Корнфельд, который на вопрос, собираюсь ли я писать докторскую, получил ответ, что не вижу пока руководителя.

– Деточка! Зачем же тебе руководитель? Это же будет какой-нибудь профессор! Он же старый, дурной! На кой черт он тебе нужен?

Я восприняла это как сентенцию оригинала, а только теперь осознала ее глубочайшую жизненность. Надо иметь очень крепкую самокритику, прежде чем начинать приручать братьев меньших и уметь быть за них в ответе.

Я многократно ездила потом в Питер в командировки и отпуск, по поручениям С.Ю. заходила к Корнфельдам, и им я обязана увлечением, которое осталось до сих пор. В одно из посещений М.О. спросил меня, видела ли я картины импрессионистов. Я ответила отрицательно и честно призналась, что не знаю, кто это такие. Он посоветовал пойти на улицу Герцена в Дом художника и посмотреть выставленные там репродукции. На другой день я отправилась по указанному адресу и увидела в небольшом зале ранее мне абсолютно незнакомые картины на бумаге.

Много позднее я поняла, что М.О. ошибся – это были постимпрессионисты: Ван Гог, Гоген, Матисс . др. Это было так непривычно, так непохоже на соцреализм, который тогда был официальным и «единственно верным», что я растерялась. И так и ответила на вопросы: «ничего не поняла». У меня только возникло недоумение, а что маститые физики видят в таком искусстве? Но посмотреть или почитать было нечего. После кампании против «преклонения перед иностранщиной» и «безродных космополитов» это направление, отразившееся во всех видах искусства на долгие годы, у нас считалось упадочническим. В Эрмитаже много лет третий этаж с новым западным искусством был закрыт «на ремонт». В цветаевский музей в Москве я никак не могла попасть несколько лет. А именно там лучшая экспозиция импрессионистов. Прошли годы, прежде чем появились в продаже книги и альбомы на эту тему. Я долго училась смотреть картины и репродукции. И меня подхлестывала мысль: ведь почему-то об этом говорят и пишут! Значит, что-то в этом есть! И очень постепенно я стала понимать, что я вижу. Так мне удалось вникнуть в поэзию Цветаевой, читая одновременно книгу о ней, ее письма и сборник стихов, соблюдая хронологию. Помогло. Недаром говорят, не понимаешь – сделай по этому вопросу доклад или напиши статью. Начала проводить беседы со студентами – вникла в проблему. А они тем временем приобщаются к культуре. Всем и польза.

После Питера

Мы вернулись в Пермь в 1962 году, мама с сыном весной, я – к первому сентября, муж со свекровью еще позже. Была большая эпопея с обменом квартиры, наконец, все закончилось. В клинике все еще были на месте – я вернулась в родной дом. В Ленинграде я многому научилась не только в профессиональном, но и в житейском смысле. А такого опыта в обследовании и лечении торакальных больных тогда не было ни у кого в больнице.

10 коек для легочных больных в нашей клинике приводили меня в недоумение. Хирургию легких можно наладить только в специализированном отделении. До сих пор помню, как у меня еще до Питера погибла молодая девушка с хронической эмпиемой плевры и полным свищом, которой я делала резекцию ребра без надлежащего обеспечения. Естественно, меня сразу определили на этот участок, а поскольку основной торакальный контингент оказался с нагноительными заболеваниями, то и койки относились к гнойному отделению. Это означало, что мне надо заниматься всеми больными с гнойными процессами, среди которых была обычно пара эмпием, все лечение которых состояло в ежедневных пункциях до онемения моих пальцев, а хирургия мне вообще не светила. Клиника помещалась тогда на двух этажах ныне снесенного терапевтического корпуса, и никаких перспектив на хоть какое-то дополнительное помещение не просматривалось. Грешна, но сделала все, чтобы эту пародию на торакальную хирургию ликвидировать.