Во времена перемен

Вскоре я убедилась в правильности такой постановки вопроса. Как-то после дежурства, отзанимавшись с группой и сделав во вторую очередь плановую операцию, я собралась домой. В ординаторскую вошла сестра и сообщила, что по санавиации доставили больного в мою палату. Я снова надела халат и отправилась смотреть, кого мне привезли. Больному было лет двадцать. Огнестрельное ранение две недели назад, суицид, эмпиема плевры, высокая температура, одышка, губы синие – надо заниматься немедленно.

– Везите в рентген.

На снимках почти тотальное затемнение слева. Делаем полипозиционную рентгеноскопию, явно есть фрагментация, ставлю метки. Пациента везут в перевязочную. Я прошу приготовиться к пункции. Парень поднимает крик:

– Не дам! Мне уже делали у нас! Там ничего нет!

У человека после 30 с лишком часов непрерывной работы с огромным нервным напряжением возникают острые реакции на ситуацию. Вот и меня «сорвало с катушек». На доступном ему языке популярно объяснила, кто в палате дает указания, кто разбирается, что надо делать, а чего делать не надо, кто врач, а кто пациент, и в какое место коридора его сейчас отвезут для дальнейшего лечения. Молодец пошел на попятную и сказал, что так и быть, он согласен. Тут я еще добавила насчет необходимости его мнения, и мы отправились на процедуру. Примерно через час на контрольной рентгенограмме были обнаружены множественные полости, из которых я извлекла литра полтора гноя.

На следующий день парень был как шелковый – ему стало легче дышать, он безропотно выполнял все, что требовалось. Не стану утверждать, что я рефлексировала по поводу своей манеры общения с больным. К сожалению, есть категория пациентов, которые деликатный подход воспринимают как слабость и некомпетентность. Отмывала я его ежедневно. Через две недели полости очистились, но легкое не расправлялось. Стало ясно, что плевра покрылась «плащом», надо оперировать. С.Ю. был в отпуску. Я договорилась с зав. отделением, обсудили с анестезиологом – О.М.Шумило, решили делать плеврэктомию. Операция прошла без неожиданностей. После освобождения легкое расправилось. Я поставила дренажи и зашила рану. Подождали полчаса, сняли зажимы с трубок, из плевральной полости хлынула кровь. Почему? Перед ушиванием мы тщательно остановили кровотечение из грудной стенки.

Вот тут мне стало понятно выражение: «шерсть на затылке дыбом встала». Я быстро зажала трубки, и мы опять стали ждать. Кровопотеря была восполнена. Меня смущало низкое давление – 70 мм ртутного столба. Ждем еще, оно не поднимается. Больной проснулся, слышит наш разговор, уговаривает меня идти домой, все будет хорошо. Наконец, меня осеняет: мы же ввели снижающий давление пентамин, чтобы уменьшить кровопотерю во время операции, поэтому и давление не поднимается. В общем, нашими молитвами Колька выжил, главным образом, за счет абсолютного ко мне доверия.

А через 11 дней сняли швы, торакотомная рана разошлась на всем протяжении, и легкое «село». Все труды псу под хвост. Надо отправлять в Питер. Звоню в госпиталь, там соглашаются взять. Надо сушить полость. Рана с чистыми грануляциями, ее надо поддерживать. Через 10 дней делаю снимок для отправки в Питер и обнаруживаю, что легкое начинает расправляться. Стоп, машина! Может, справимся сами. Справились. Колька выписался домой с целым легким и радужным взглядом на жизнь. В течение нескольких лет он периодически появлялся в клинике для осмотра, рассказывал дома обо мне «легенды». Все было благополучно. Он закончил техникум, женился, появились дети. Потом несколько лет я его не видела. Меня это не обеспокоило. Не показывается, значит все хорошо. Заболит – объявится. Это у наших больных закон. Обычно они объясняют – не хотели беспокоить, а что мне надо знать результаты моих трудов – это их не волнует.

Как-то на выходе из операционной меня окликнула коллега и сообщила, что меня спрашивает в вестибюле человек явно арестантского вида. И у меня мелькнуло: Колька. Хотя, почему так подумалось? В последний раз он выглядел весьма цивилизованно, был при хорошей работе. Я спустилась вниз и действительно увидела Кольку в арестантской робе. Он выпросился из вытрезвителя, чтобы добыть 15 рублей и оплатить пребывание в нем. Кроме меня просить было не у кого. Он плел мне о том, что жена (при трех детях) стала проституткой, ходит по «нумерам» (это в деревне), а он пьет с горя. У него долги, с работы попросили. Именно такие легенды на фоне бреда ревности сочиняют хронические алкоголики. Выдала я ему деньги на оплату долгов и больше никогда его не видела.