Во времена Саксонцев

Элект был тоже в лучшем настроении, а перед поляками с преувеличенной заботой доказывал самое скрупулёзное уважение закона.

Говорил о нём постоянно и покорно склонял голову. Один, может, епископ Денбский знал, что демонстрация законности была одним из средств приобретения доверия в народе.

Тринадцатого сентября уже стоял на кафедре в Вавеле великолепно поднятый и приукрашенный Castrum doloris, из тёмно-красной материи, светящийся золотыми украшениями гроб, а в толпе, которая заполняла костёл, очень многие были убеждены, что хоронили настоящие останки Собеского.

Ломание хоругви, копья, меча рыцаря, который въезжал на коне, чтобы упасть у катафалка… всё в этот день видели, как на старинных похоронах королей. Никто против этой комедии, так хорошо разыгранной, не протестовал.

Вечером после большого приёма в замке и пира, Август с приятелями пил снова и потихоньку насмехался над похоронами, которые так отлично подстроил.

В субботу потом король торжественно ехал на Скалку, в соответствии с обычаем, отбывая покаяние за убийство св. Станислава своим предшественником.

Нам нет нужды говорить, что сосредоточенность духа и набожность, с какими он целовал поданные реликвии мученика, были всецело оценены и превознесены. Духовенство гневалось на тех, которые подозревали Саксонца в религиозном безразличии, и радовалось его обращению.

Епископ Денбский очень умело доказывал:

– Хотя для короны он сменил веру, разными дорогами Бог ведёт к себе. Сердце его затронулось, милосердие снизошло, победит вера и он будет ревностным католиком.

А отец Вота шептал: «Utinam».

Через неделю наконец должна была свершиться с нетерпением ожидаемая коронация.

Не все знали, каким образом без ключей от коронной сокровищницы и не выламывая дверей, не разбивая замков, курфюрст пришёл к обладанию короны Храброго, старых регалий, без которых обряд не мог считаться законным.

Король, чтобы вести дальше фикцию, начатую похоронами, приказал сделать имитацию короны, меча Щербеца, державы и скипетра. Этому воспротивился даже Денбский. Двери ломать никто не советовал, речи быть о том не могло.

Кто-то шепнул; эта мысль, может, снова принадлежала королю, что, не затрагивая обитых железом двойных дверей, легко было пробить стену и через пролом добраться до сокровищницы.

Этот разбойничий поступок не всем пришёлся по вкусу, сразу закричали, протестовали, но не было другого средства, а коронации новыми регалиями было не достаточно.

Поэтому должны были ночью, втихаря, выпиливать отверстие, посланные урядники вошли через него в сокровищницу и вынесли дорогие памятки, после чего поставили стражу, потом снова замуровали стену.

Так складывалось всё к тому, чтобы из этой поспешной коронации сделать акт неслыханной насмешки над законом.

Суровые сенаторы, зайдя однажды дальше, чем хотели, отступить уже не могли, но на их лицах видно было, как их мучило, что ввязались в авантюру, не предвидя, до чего доведёт их выбор короля.

Контисты, которых, не вмешивающихся ни во что, достаточно было в зрителях, упрекали, смеялись и возмущались, что вовсе ни короля, ни ближайших его сторонников не сдерживало.

Август надеялся ослепить роскошью этого дня, потому что бриллианты, которые собирался надеть на себя, оценивали на миллион талеров, сумму в то время гигантскую, хотя сегодня она такой не кажется.

Сам наряд был чрезвычайнейшей мешаниной, выдуманной, как для театральных подмосток, римский, немецко-польский. Август хотел короноваться в доспехах и, доверяя гигантской силе, надел очень тяжёлую позолоченную кирасу, а на голове шляпу, украшенную белыми перьями. Плащ на доспехах был из голубого бархата, обшитый золотыми цветами, подбитый горностаями. Добавив к этому старинные сандалии, римский меч и другие более мелкие принадлежности, это складывалось на что-то невиданное, странное, но от этого пробуждающее удивление и восхищение.

Стольник Горский, увидев его входящего в этом наряде, при отголоске труб и музыки, выученным шагом, с театральной физиономией, сложил руки и простонал:

– Комедиант! Дай Бог, чтобы мы трагедии от него не видели, хорошо оплатив наши места.

Чрезмерно веривший в себя король своей неосторожностью вызвал первый зловещий знак. Усталость, тяжесть доспехов и одежды сломили даже такого человека, одарённого геркулесовой силой.

Перед большим алтарём пели kirye elejson и епископ Денбский должен был начать Символ веры, который за ним должен был повторять Август, когда он нагнулся, бледнея, и потерял сознание.

Стоящие ближе не дали ему упасть, а тут же подбегающая служба поспешила расстегнуть доспехи и снять их с него. Человеку, который привык хвалиться своей силой и подражал атлету, перед лицом толпы в такой торжественный час потерять сознание было неслыханно болезненным ударом. Августа кольнуло стыдом и возмущением, впрочем, как ни во что не верил, так и предвидению никакого значения не придавал, но среди набожных и богобоязненных поляков обморок во время Символа веры… имел значение как бы угрозы и предостережения с небес.