Во времена Саксонцев

В душе короля испытанный позор вызвал страшный гнев, который он должен был сдерживать в себе; вся надежда его была на то, что в толпе только ближайшие могли заметить эту минутную слабость… хотя молнией о ней разошлась весть по костёлу, из костёла в город.

Но вскоре потом, когда на помазанную голову надели корону и начали громче восклицать: «Vivat Rex!», а на валах загремели пушки, сопровождая торжественное Те Deum, забыли о впечатлении, а иные даже слухам верить не хотели.

Август, который никакому болезненному и неприятному впечатлению никогда над собой долго царить не давал, вместе с лазурным плащом, который переменил на багровый, и настроение сумел прояснить.

Замок переполняли толпы, хотя выглядели они совсем иначе, чем века назад в равно торжественные дни помазания и присяги. Кортежей сенаторов и магнатов не хватало, более значительная половина коронных земель и Литвы здесь вовсе представлена не была.

Но те, что тут предводительствовали, вовсе не обращали на это внимания, знали они, какое значение для набожного народа имел торжественный, религиозный обряд, в котором сам Бог через своих капелланов принимал участие. Было это как брак, которому, хоть кортежа не хватало, тем не менее он связывал присягой молодожёнов… На это уважение помазания рассчитывали и епископ Денбский, и много сторонников Августа, а в противоположном лагере новость о коронации должна была произвести удручающее впечатление.

Бегали, однако, анекдоты об этой элекции без примаса, похоронах без тела, открытии сокровищницы без ключа и коронации без Pactow Conventow, о которых говорили уже потихоньку, что исчезли!

Это была стратегия, чтобы, составляя новые, постараться устранить из них неудобные пункты, а среди них условия, касающиеся королевы, которая предпочитала отказаться от короны, чем от веры.

Последним днём, завершающим коронационные торжества, был обычно день присяги города на краковском рынке. Король, который много рассчитывал на внешность, выступил снова иначе одетый в великолепный голубой плащ, подбитый золотом, в костюме с серебром, усеянном бриллиантами, в польской шапке с бриллиантовым пером и странной булавой в руке.

Для народа жарили волов и устроили винный фонтан…

Август любил есть, кормить и поить.

VI

В каменице Яблоновских сидел, опершись на руку, погружённый в мысли, сам воевода Волынский, сын гетмана… Сбежал он от замкового шума и королевского развлечения, которое его не забавляло… У молодого, в полном расцвете сил, воеводы, на красивом лице польского типа, благородных черт, было отпечатано его происхождение, панская кровь и преждевременная зрелость.

По-пански убранный покой, в котором он находился, свидетельствовал о любимых занятиях думающего и работящего гетманского сына. Достаточно большой стол весь был забросан книгами разнообразных форматов и внешности. Лежали на нём и в деревянных обложках, отделанных свиной шкурой, старые фолианты и красивые с позолоченными краями французские издания, и невзрачные в голубой промокашке домашние новости, бумаги, чернила, перья стояли в готовности для письма.

Воевода, однако не читал, не писал, отдыхал и думал, ему было необходимо выдохнуть пустую весёлость, привезённую из замка.

Под красивым высоким лбом временами стягивались брови и уста сжимались от какой-то внутренней боли. Рука бессмысленно хватала одну из книг, лежащих перед ним, его отвлечённые глаза ненадолго задерживались на её раскрытых страницах, и воевода прочь откладывал схваченную книгу. Беспокойство и внутренняя борьба тем очевидней в нём запечтлелись, что он находился один, не было нужды бояться, что за ним подсмотрят.

Поэтому каждого должно было бы удивить это расположение Яблоновского как раз в тот момент, когда казалось, что свершившиеся факты должны были его удовлетворить.

Гетман и он после сурового разговора, видя, что Собеские по собственной вине удержаться не смогут, что Конти несвоевременно и слабо будет поддержан Францией, они перешли на сторону курфюрста и сильно его своим влиянием поддержали. Случилось то, чего пожелали: Август был коронован, показывал отцу и сыну блгодарность, они могли обещать себе влияние и значение при его правлении.

Чего ещё они могли теперь желать? В обряде раздачи доля их не обошла, если не их самих, то тех, судьбой которых они занимались. Несмотря на это счастливое стечение обстоятельств, лицо воеводы выражало беспокойство и печаль. Кто знал домашние дела Яблоновских, тот огорчения также не мог им приписывать.

Таким образом, вина тоски падали на дела публичные, хотя те казались удачными. Также один его преждевременный уход из общества недавно коронованного короля, когда тот как раз отдыхал и по-дружески веселился с приятелями, имел немалое значение. Никто, однако, даже из ближайших воеводе, объяснить этого не мог. Пару раз заглянув в «Басни Эзопа», Яблоновский открыл Боккаччо, в котором, казалось, меньше всего нуждался, прочитал одну страницу и отодвинул его. Опёрся на локоть и задумался.