Вода в озере никогда не бывает сладкой

Я как можно скорее пытаюсь отвоевать обратно все то, что потеряла: осыпаю ее улыбающимися смайликами и сердечками – уродливыми, состоящими из цифры три и знака «меньше», – составляю список занятий, которым мы посвятим себя, когда она поправится, добавляю их к предложенным десяти пунктам, теперь их двадцать, тридцать, пятьдесят два – в конце концов я набираю именно столько, – всем этим мы сможем заняться, когда она вылечится, я перечисляю их, отправляя ей сообщения одно за другим, трачу все деньги на телефоне, она же отвечает на этот безумный проклятый список одной-единственной улыбкой.

Мне кажется, это преступление – общаться на расстоянии, нажимать на кнопки с цифрами и буквами, играть мелодию нашего вынужденного расставания, тогда я сажусь на велосипед и еду в бар, в рыбную лавку, на площадь, в магазин, где ее мать покупает одежду, спрашиваю у всех: у манекенов, табличек «Сдается в аренду», у покрывшихся корочками от времени статуй на углах домов, у фонтанов, которые изрыгают воду и тину, – пытаюсь узнать у них, что же происходит с Ирис, почему она в ловушке, ведь я уверена, что всем и всему вокруг это известно, но они сговорились и не говорят мне, чтобы я одна оставалась в неведении, чтобы я сокрушалась и страдала.

Неделю спустя я снова приезжаю к ее дому, пакет лимонов все еще там, они сварились на солнце, утонули в собственном соку, вокруг пахнет тухлятиной и падалью, я поднимаю пакет и выбрасываю его в мусорный бак.

Дома воцарилась атмосфера вражды и взаимного равнодушия, я превратилась в дочь-нахлебницу, которая ничего не приносит, не множит дары, не вносит вклад в общий бюджет, не готовит, в иждивенку, не накопившую ни сокровищ, ни запасов провизии, дочь, которую еще ни разу не выгоняли из дома, которая еще ни разу не возвращалась, соляную скульптуру, которую приходится терпеть за ужином; тем не менее мне хочется спросить у матери, что мне делать, ведь она всегда находила способ выйти из ситуации, взяться за дело и разрешить проблему, а я только бралась за оружие, перла вперед, как на танке, осаждала чужие баррикады, в ее действиях всегда есть план, я же умею только вести войну, в первом случае цель ясна, во втором известно лишь, что нужно как можно скорее все разрушить, пока тебя не опередили другие.

Я пыталась поговорить об Ирис с Мариано, звонила ему посреди ночи, такой глубокой, что не было видно даже луну, он ответил, что некоторые люди не любят выставлять свою боль на всеобщее обозрение, они хотят остаться с недугом наедине, им не нравится, когда болезнь становится поводом для пересудов, например, как наш дядя: пока у него не надорвалось сердце, всякий раз, почувствовав головокружение, он врал, что это солнечный удар, не хотел говорить о своих проблемах, вместо этого обсуждал скачки, вязы, строительство скоростных автодорог. Я ответила, что эта круговая порука меня бесит, я не хочу ни наблюдать за ее болезнью, ни оплакивать ее мытарства, я хочу просто быть в курсе происходящего – в общем, хочу ее увидеть, посмотреть ей в лицо, называть вещи своими именами.

Но чем больше времени проходит, тем яснее становится, что брат был прав, разговоры с Ирис то и дело прерываются, я пишу утром, днем и вечером, она отвечает на одно сообщение из десяти, обычно я получаю лишь «да, спасибо, все хорошо, нет, спасибо, до скорого».

Мне становится неспокойно, я сажусь на велосипед и кружу около ее дома, как муха над остатками еды, жду знаков, жду изменений, думаю, может, она сломала ногу, обожгла лицо, ослепла на один глаз, ударилась головой, и теперь у нее шрам на полчерепа, пришлось коротко постричься, нехватка витаминов, нарушение всасывания, судороги – симптом раннего артрита, – она кажется себе уродливой, не хочет показываться в обществе в таком отвратительном, жалком состоянии.

Но потом я вижу, как она выходит из дома, ее мать сидит за рулем машины, Ирис рядом с ней на переднем сиденье, у нее короткие волосы, бледное, осунувшееся лицо, острые плечи, опухшая шея, глаза, кажется, стали еще темнее и больше, лоб – шире, губы – тоньше, их опущенные уголки смотрят вниз, человек, которого я вижу за лобовым стеклом, не Ирис, а какая-то поглотившая ее незнакомка.

Я зову ее по имени и машу рукой, но не подхожу близко, они разворачиваются, машина уезжает в противоположную сторону, оставляя меня наедине с этим чудовищным видением.

Через некоторое время обо всем узнают и в городе: врачи, медсестры, кто-то случайно ее видел, подруги ее матери, приятели ее отца, с которыми он ездит за город, кто-то проговорился, и теперь уже нет других тем для разговоров, люди судорожно расспрашивают друг друга, как так, почему, строят гипотезы, делятся результатами анализов крови и колоноскопии, растерянно шепчутся в страхе, плачут, выставляют на всеобщее обозрение нанесенный ущерб здоровью, понесенные семьей потери, каждый, как может, принимает участие в создании образа новой Ирис, забывая о старой, о той, что была моей единственной подругой.

– Позавчера видела тебя в машине, ты сама на себя не похожа.