Водка + мартини

Второй. Я участвую в каком-то телевизионном шоу. Мы в эфире, но всякий раз, когда мы хотим показать гостя программы, там оказывается не приглашенный, а какой-то полный идиот. Я жму на кнопку и ору в наушники Мэв: «Спроси у них, зараза, про Рождество!» Но все без толку, они не говорят по-английски. Нам нужны другие участники, что-нибудь получше. Я быстренько собираю кой-какую замену. И когда мы начинаем снова, я вижу, что на замену позвали моих родителей, Мауса и Клодию. И у них тоже ничего не получается. Я думаю: о, черт бы всех вас побрал, надо позвать обратно тех идиотов, которые были вначале.

— М-м-м, — говорит Бородатая Дама. Похоже, ее не пугают никакие противоречия. — Ну, и что вы думаете о первом?

— Ну-у, я слышал, что так частенько бывает, когда бросаешь вредную привычку, а во сне опять возвращаешься к ней.

— Пожалуй, вы правы.

— В этом сне я насмехаюсь над повтором, а это наводит на мысль о бесконечных повторах, когда куришь одну за другой. Но потом мне становится очень страшно, когда я вдруг осознаю, что я и в самом деле курю…

— Ваше бессознательное предостерегает вас: не будьте слишком самоуверенны. Не забывайте о бдительности. Надо всегда быть настороже.

— Да, и тот факт, что во сне у меня так тяжело на душе, что я разочарован, а когда просыпаюсь, мне становится легко — ведь это говорит о том, что мое сознание и мое бессознательное солидарны.

— Ну, а второй сон, про телешоу?

— Ну, это классический сон, где проявляется тревога, связанная с работой, разве не так? Страх, что мое шоу провалится. А во фразе «Спроси их про Рождество» слышится тема смерти.

— А ваши родители? И это животное, как его? Мышка?

— Да нет, Маус — это человек. Ей-богу, не знаю, при чем тут они. Может, всплыли какие-то чувства, связанные с детством, воспоминания. Сами по себе, бесконтрольно.

И тут я вспоминаю про третий сон.

Третий. Я участвую в викторине «Кто хочет стать миллионером?». Мы добрались до решающего момента. И ведущий, Крис Тэррэнт, обращается ко мне: «Итак, шестьдесят четыре тысячи фунтов стерлингов». Звучит музыка, вспыхивают огни. Он задает свой вопрос: «Какой ответ из четырех предложенных верный: А. Эйфелева башня. В. Ребенок, болеющий ветрянкой. С. Перстень с печаткой. D. Поляна цветущих эдельвейсов?»

Поскольку я уже советовался с залом, звонил друзьям и использовал подсказку «пятьдесят на пятьдесят», то должен решать сам. Тикают часы. Надо принимать решение.

— Эдельвейсы, — говорю я.

— Это ваш окончательный ответ?

— Да.

— Вы совершенно уверены?

— Да.

Звучит совершенно садистская музыка, за которой должен последовать правильный ответ… и я просыпаюсь. О черт, прав я оказался или нет?!

Так вот что означает вся эта чертовщина?

— Итак, было предложено четыре варианта ответов, так? — говорит Бородатая Дама. — А незадолго перед этим мы с вами беседовали о…

— Четырех женщинах.

— Но, увы, наше время истекло. Пока подумайте над всем этим, и в следующий раз мы с вами обсудим, что к чему.

Вот зараза. И почему я до сих пор хожу к ней, сам не знаю.

8

— О’кей, ребятки. Надеюсь, через часик мы покончим с этим делом и в девять будем сидеть в баре. Поэтому давайте повнимательней. Поехали. Удачи всем. Мэв, давай… Пошли титры! — Вытянув руку с торчащим в сторону стенки с экранами указательным пальцем, Майлс Килбрайд делает жест, означающий «Поехали!».

Наш директор сегодня выглядит особенно нарядно. Над розовой рубашкой, ниспадающей волнами на диагоналевые кавалерийские штаны, порхает яркий галстук. Седые волосы кажутся особенно густыми и красивыми. А к привычному букету запахов вина и сигарного дыма добавлен еще один компонент: одеколон, аромат которого напоминает, я бы сказал, о шуме моря и соленом свисте ветра. Даже в приглушенном свете студии мне видно, как на виске Майлса пульсирует вена, которая еще утром была спокойна. Одна нога машинально подпрыгивает, и видно, как пятка ярко-желтого носка выныривает из свободно сидящего ботинка. Разрази меня гром, он по-настоящему волнуется. И с чего бы, мы делаем всего лишь дурацкое и скучное ток-шоу, тем более пойдет оно поздно ночью — и это даже не прямой эфир, — а Майлс, как истинный охотник, уже слышит звуки трубящего рога, уже чует лисицу.

— На табло двадцать секунд, двадцать секунд, — щебечет Анита.

Она сидит слева от Майлса со стопкой исписанных бумаг, тремя секундомерами и пакетом мятных лепешек. (Как и всякий ответственный референт, работающий на телевидении, Анита обучена всегда иметь при себе мятные лепешки, чтобы предложить их в трудную минуту, когда кому-нибудь до смерти захочется выпить, или закурить, или что-нибудь съесть.)

Пошли титры. Камера движется вдоль голой ноги трупа, лежащего на каталке морга, и доходит до бирки, привязанной к большому пальцу. Мы читаем слова: «РАЗМИНКА ПЕРЕД СМЕРТЬЮ». Палец на ноге шевелится. Несмотря на то что мы видели это уже раз двадцать, не меньше, все смеются. Это нервное.

— Наплыв, камера один, — командует Майлс. — Камера один, пошла… свет!