Водоем: мистическая сага-трилогия. Часть 1. Погасшая звезда.

«Шли дни… Наш врачеватель был нарасхват. Спасение внучки вождя произвело на село сильное впечатление, потому к новоявленному эскулапу не иссякал поток посетителей. Скоро весть о чудесных способностях целителя разнеслась по окрестным деревням и весям, и в селение стали прибывать убогие со всей округи – сначала из ближней, а потом и из дальней. Лекарь поселился в небольшом домишке, который некогда, до постройки просторной усадьбы, был вотчиной самого главы рода. Вот уже год эта хатка, состоящая из махонькой кухонки и чуть более просторной единственной комнаты, пустовала – будто бы нарочно ожидала прибытия важного квартиранта. На кухне лекарь оборудовал мини-лабораторию, где все ночи напролет проводил свои фармацевтические опыты, нацеленные на получение новых лекарств. В комнате же с утра и до вечера принимал больных – и ни один не уходил, не получив хотя бы временного облегчения от своих немощей. Разумеется, у него оставалось время, чтобы самому навестить наиболее тяжелых пациентов, а самые первые предрассветные часы он посвящал сбору целебных трав по берегам речки.

Денег он, конечно же, не брал. Питался весьма скромно, обычно довольствуясь тем, что вырастало на огороде, и лишь изредка позволял себе взять немного овощей и фруктов у состоятельных клиентов. Мяса и рыбы не ел вовсе, объясняя это тем, что все живое едино, что все мы – и люди, и звери – произошли из единого истока бытия.

Через две недели со дня прибытия чужестранного лекаря к нему пришел тот же старейшина, но не для продолжения спора и не для предложения новых даров, а с просьбой.

– Чужеземец, – начал старик, – мы отнеслись к тебе с почетом и уважением и, как оказалось, не напрасно. За несколько дней ты доказал свое могущество, облегчив страдания многих и многих. Теперь мы со страхом ожидаем того дня, когда ты покинешь нас, дабы продолжить свои скитания. Что мы будем делать без тебя? Кому понесем тогда свои хвори, немощи и болячки? И коль скоро твой отъезд неизбежен, то не мог бы ты, памятуя долг милосердия, взять себе учеников, чтобы передать им основы твоего высокого искусства, а нам в их лице оставить надежду на исцеление?

– Хорошо, – ответил чужеземец, – я возьму учеников, но лишь при одном условии.

– Говори, целитель! – торжественно потребовал старик. – Я выполню его, если оно не противоречит нашим обычаям.

– Я возьму в ученики только тех, – заявил знахарь, – кого сам сочту способными к овладению искусством врачевания, ибо оно доступно далеко не всякому и требует сочетания и высокого развития таких качеств, как ум, сноровка, бесстрашие и, главное, желание жертвовать своим эгоизмом ради бескорыстной любви к ближнему. Это и есть мое единственное условие.

– Хорошо, чужестранец, я принимаю твое условие! – согласился владыка. – Завтра утром, как только твой дом выйдет из тени моего и первый луч солнца проникнет сквозь твое оконце, здесь будут все, кто жаждет стать твоими учениками, а их, поверь, уже немало.

– Да будет так! – подтвердил решение старейшины лекарь. – Но! – и тут он поднял вверх указательный палец. – Прийти должны все желающие без различия пола, возраста и уровня благосостояния!

– Пусть так! – согласился старик и энергично, будто ему не 70, а только 40 лет, направился по своим общественным неотложным делам.

Старик не обманул: на следующее утро, когда замолкли первые петухи и едва испарилась куцая роса с огородных трав, перед входом в домик лекаря собралось около двадцати человек, мечтающих записаться в число учеников знатного эскулапа. Здесь были и зрелые бородачи-мужчины, и взрослые парни, но больше всего безусых юнцов – в основном худых, невысоких, но с глазами, светящимися надеждой. Но одной надежды, одного желания для того, чтобы быть врачом, увы, мало. И наметанный, бывалый взгляд лекаря сразу же среди этих глаз выделил те, чьи владельцы никогда не станут достойными продолжателями его дела. В одних глазах блестела явная тупость, в других – проступала трусость, не поддающаяся перевоспитанию, но больше всего было тех, в которых не горел, не пламенел, не искрился обычно едва заметный, плохо распознаваемый и все же явственно видимый сердечным оком огонек милосердной любви к ближнему.

Конечно, он не прогнал сразу тех, кто ему не понравился, а предложил всем ряд испытаний: сначала задал несколько несложных загадок, и тех, кто ответил быстрее всех, взял на примету; затем предложил окружить его полукругом, после чего внезапно выхватил скальпель и сделал глубокий надрез на собственной руке вдоль предплечья, почти от самой ладони до локтевого сгиба, цепко изучая при этом реакцию присутствующих, подмечая тех, кто не поморщился, не отвернулся, не побледнел, а смог разглядывать кровавую рану с блеском живого интереса в глазах.