Водолаз Его Величества

Новобазарная синагога представляла собой внушительное здание с красивым фасадом. Увы, внутри царили грязь и запустение. Две фракции прихожан добрый десяток лет упорно боролись за власть, применяя надковерные и подковерные приемы, которые в Одессе называли звучным словом «кунцы». Шая быстро разобрался, что своим неожиданным назначением в столь известную, старую и обладавшую внушительным числом прихожан общину он обязан именно этой закулисной борьбе.

Ни одна из партий не смогла провести своего кандидата в раввины, и тогда на общем собрании решили пригласить нейтрального человека, новенького, свеженького, неопытного. Каждая партия рассчитывала улестить молодого раввина, вовлечь в свои тенета и сделать проводником своей политики. Поняв, в чем состоит дело, Шая собрал правление и объявил, что будет заниматься только духовными вопросами.

– Я готов вести молитву, давать уроки, принимать посетителей, отвечать на любые вопросы, связанные с галахой – законом – или толкованием Учения. Деньгами, должностями, вызовами к Торе, записью и дележкой мест пусть занимаются староста и правление. Если вас устраивает такое распределение обязанностей – продолжим сотрудничество. Если нет, я готов завтра же съехать с казенной квартиры и освободить место для другого раввина, более подходящего Новобазарной синагоге.

Члены правления маленько ошалели от такой прыти, но, подумав и посовещавшись, согласились. Каждая партия рассчитывала выловить свою жирную рыбку в мутной водице. Однако ничего из этого не вышло, раввин так и не примкнул ни к одной из партий. Синагога продолжала пребывать в состоянии раздрая и полуразвала, но на это никто не обращал внимания. Глаз человеческий быстро привыкает к существующему положению вещей и перестает замечать то, чего замечать не хочет.

Раввин Ишаягу проводил дни и ночи в безуспешной попытке сбежать от действительности. Южная жовиальность, помноженная на еврейскую импульсивность, превращала грузчика в биндюжника, а возчика – в балагулу. Что уж там говорить про торговцев, с их замечательной привычкой не говорить, а орать, словно их должен услышать не сидящий напротив раввин, а покупатель на другом конце Нового базара.

Мечты Шаи, впрочем, как и большинство юношеских грез, испарились без следа. Возчики из Яновичей и грузчики из Перемышлян теперь представлялись ему образцами утонченности и душевной деликатности. Каждый раз, услышав громогласное «шо», Шая вздрагивал, как вздрагивает приговоренный к смерти, когда к его шее прикасается ворсистая петля.

Спрятаться от грубой, саднящей душу и сердце реальности можно было только в книгах. И раввин Ишаягу ушел в них не только с головой, но и с руками и ногами. Утренняя молитва в синагоге заканчивалась очень рано, большинство прихожан хотели оказаться на рынке к самому открытию. Город еще просыпался, и Шая, уложив в холщовую сумку три-четыре книги, быстрым шагом отправлялся на Соборку – Соборную площадь.

Проходя, вернее, почти пробегая по Торговой, он старался не слушать скрипа раскрываемых железных ставней и грохота телег, везущих товар по булыжной мостовой. Надсадные крики хозяев лавочек, балагул и биндюжников, которые те искренне считали дружеским утренним разговором, приводили раввина в смятение.

Свернув на тенистую, богатую Садовую, он переводил дух. Тут располагались дорогие магазины, которые открывались гораздо позже, чем лавочки на Торговой и Новом базаре. Редкие прохожие не спеша шествовали по чистым, точно вымытым тротуарам. Окна верхних этажей были приоткрыты, и оттуда изливалась нега утреннего покоя зажиточных семей.

Лишь возле арочных входов в новое здание главпочтамта, еще пахнущее свежей краской, сновали почтальоны с черными кожаными сумками. Солидный швейцар, живое олицетворение незыблемости устоев, памятником застыл возле центральной двери.

Миновав почтамт, раввин через пять минут оказывался на Соборке. Он всегда занимал одну и ту же скамейку, справа от памятника Воронцову, спиной к собору и лицом к дому Либмана. Оттуда хорошо просматривался вход в кофейню на углу Преображенской и Садовой, украшенный изящными фонарями на кованых кронштейнах в виде женских фигур. Фигуры раввина не интересовали, он определял время по оживлению перед кофейней.

Когда у двери собирались пять-шесть занятых разговором человек, это означало, что пора собираться. Скоро пустую Соборку наполнят фребелички[11] с воспитанниками, молодые мамаши с младенцами, вышедшие в отставку военные, судейские, студенты. Все приходят подышать свежим воздухом и посудачить кто о чем.

Но до момента горестного расставания у раввина оставалось еще около двух часов, целых два часа упоительной тишины. Нигде и никогда Шае так хорошо не думалось и не училось, как на утренней Соборке. Весь день проходил под сенью прочитанного, до глубокой ночи раввин возвращался мыслями к страницам старых книг, перелистанных на заре в благоуханной тени акаций. Тут было его спасение от грубости мира и неотесанности доставшихся ему прихожан.