Водолаз Его Величества

После похорон отец Алексий попросил Машу зайти к нему. Она смогла лишь на третий день, когда резь в животе сошла на нет. Старец принял ее в своем кабинете, дорогая одежда, в которую он был облачен, не смутила Машу. Она знала, что отец Алексий не заказывал ее сам, а принимал лишь для того, чтобы не обидеть дарителей, искренне хотевших чем-либо его отблагодарить.

– Знаю, вижу, ты в смятении. Это хорошее состояние. Смятение порождает раскаяние, а без раскаяния христианин жить не может ни одного дня.

Отец Алексий отпил чаю из тонкого стакана в массивном серебряном подстаканнике.

– Ты ведь хочешь понять, что произошло с Варварой Петровной, твоей подругой, не так ли?

– Да, пресвятой отец, именно так.

– Непросто, непросто, – вздохнул старец. – Ох и далеко ушла эта душа в грехе своем. Так далеко, что Господу ничего не оставалось, кроме как забрать ее, дабы спасти от напасти жидовской. Даже чудо ради нее Он совершил, разверзнув полынью в толще льда.

Старец пожевал бескровными губами, отхлебнул чаю и продолжил:

– Я видел, что Варвара будет жить, но грешными глазами своими решил, будто речь идет о мирской жизни. А на самом деле с небес показали мне, что душа ее, чистая, белоснежная, как голубица, приобрела жизнь вечную. Чтобы тело не мешало, его очистили в ледяной купели и забрали душу прямо к ангелам, петь осанну у престола Всевышнего.

– Артем, Артем, ты меня слышишь?

Он поднял голову и с удивлением посмотрел на Машу, которая что было сил трясла его за плечо.

– Конечно, слышу.

– Почему тогда не отвечаешь?

– Вот, отвечаю.

– Тема, да ты четверть часа сидишь, уставившись в одну точку, и не отзываешься. Я уже хотела нашатырь доставать.

– Все в порядке, Машенька. Все уже в порядке.

– Ну вот, осталось еще несколько слов. Варенька преставилась двенадцатого декабря, а отец Алексий вскоре последовал за ней. Второго он января вернул свою душу Создателю. Так я потеряла лучшую подругу и духовного наставника.

В комнате воцарилось молчание. Артем никак не мог принять, что Варенька умирала в те самые дни, когда он в Чуфут-Кале толковал с Авшиным и Нородцовым об истории трагической любви Джанике-ханум. А то, что она звала его в последние минуты перед смертью, переворачивало душу.

«Мы не сказали друг другу ни слова, – думал Артем, – мы скрывали друг от друга свои чувства. Только перед смертью ты отважилась сказать правду, и, пока я жив, эта правда останется со мной. Обещаю, Варенька, – поклялся он в своем сердце, – в память о тебе я навсегда останусь Артемом».

– Вот и все, Тема, – тяжело вздохнув, завершила свой рассказ Маша. – Вместо Вари прислали нового врача, и через неделю о ней все позабыли. Только родители будут ее оплакивать, пока живы. А кому мы еще по-настоящему дороги в этом мире, кроме папы и мамы?

Она вытащила мокрый платок и принялась отирать им мокрое лицо. Артем вышел из оцепенения и встал.

– Я тоже буду ее помнить, Маша. Всегда буду помнить. Спасибо тебе и прощай.

Он двинулся к выходу, тяжело опираясь на трость. Маша смотрела ему вслед, не решаясь произнести хотя бы вдогонку деталь, выпавшую из повествования. Она утаила ее невольно, безо всякой задней мысли, просто язык не повернулся сказать, что мичмана Повалишина тоже звали Артемом.

* * *

Родителям он написал еще из Севастополя, зная, как долго идут письма. Написал коротко, мол, еду на побывку, ведь само упоминание о демобилизации сразу повергло бы их в бездну адских догадок и предположений.

В родном Чернобыле он оказался к концу дня. Уже темнело, окна домов светились пунцовым закатом. На улице, как всегда в это время дня, было пустынно. Мужчины-евреи разошлись по синагогам, женщины готовили ужин к их приходу. Украинцы и русские тоже отправились по домам после долгого рабочего дня. В Чернобыле вставали с рассветом, а спать ложились с наступлением темноты. Мало у кого водились лишние деньги жечь свечи или керосин.

Артем любил предвечерний час, когда солнце тепло золотило пожарную каланчу. Опустившись почти до уровня крыш, оно заливало позолотой дорожную пыль, стены домов и зажигало пожары в лужах. Городок затихал, готовясь ко сну, людской шум и говор сменяли монотонные трели козодоя или мелодичная песня малиновки.

Он шел по Чернобылю и не узнавал место, где родился и вырос.

Как узкие грязные улочки, составленные из покосившихся домиков, могли казаться ему целым миром? Его местечко было бесконечно далеко и от Кронштадта, и от Севастополя, а тем более от Киева и Санкт-Петербурга.

Он подошел к своему дому. Обычно в это время мать уже зажигала керосиновую лампу, отец, возвращаясь от ребе и отужинав, всегда проводил час-другой над книгами. Но сегодня окна были темны. Артем протянул руку, чтобы отворить дверь, как та сама распахнулась. На пороге стояла Двора-Лея.

– Сыночек, – она протянула руки и крепко обняла Артема. – Я знала, я чувствовала.

– Вы разве не получили моего письма?

– Нет, мы ничего не получали. Но я уже два дня вижу тебя во сне. Пойдем в дом, сынок, что мы стоим на пороге?

Артем высвободился из тесных объятий и, хромая, вошел в дом.