Водоворот

За «танкистом» шагал рослый мужик в заячьей шапке, еще крепкой тужурке и валенках. Никитич знал его. Это был работящий, как вол, кузнец и кровельщик. На стоянках он не только копал противотанковые рвы, а, раздув небольшой горн, который носил в мешке, мастерил хуторским бабам ухваты, ведра, клепал кастрюли, и за это бабы платили ему харчами, старой одеждой, и он всегда ходил сытый и приодетый. На одном хуторе ему дали валенки. Он обшил их старыми голенищами, и теперь ему было теплее, чем другим.

Третий человек, низкий, тщедушный, горбатый, был всем известный Коростылев, существо хитрое, лживое, но не злое. Этот неведомо чем зарабатывал на хлеб насущный, но одет тоже был неплохо — в полушубке, в ботинках с желтыми крагами и казацком малахае с красным верхом.

Вообще Коростылев был загадочной личностью. Одни говорили, что он судился за убийство, но никто не верил, и все смеялись над этой выдумкой; другие утверждали, будто он занимался подделкой документов, а третьи уверяли, что он руководил какой-то религиозной сектой.

Коростылев ни с кем не ссорился, всегда уступал более сильным и держался особняком. Когда же приходилось квартировать вместе со всеми, он занимал в хате какой-нибудь уголок, ставил в нем свою торбу и в свободные от работы часы что-нибудь шил или латал.

Четвертым, завернувшись в клетчатое покрывало, украденное в хуторе, из которого нынче вышла колонна, шел грек Цивадис, красивый, вихрастый, заросший до глаз бородой, самый рослый в колонне, воровской бог из южных краев. Не было ни одной стоянки, где бы он чего-нибудь не стащил. Все менял на самогон. Напившись, зверел, глаза наливались кровью, как у разъяренного быка, и, если его тут же не связывали, он набрасывался на первого попавшегося и избивал чуть ли не до смерти.

За Цивадисом ковыляли по снегу Тоська и Гошка, его подручные в воровских делах, скулили от холода, как щенки.

«Ну и армия у меня»,— подумал Изот Никитич, глядя им вслед и ожидая, пока пройдет вся колонна, чтобы посмотреть, что делается позади. Там были такие, что выбивались из сил и отставали, особенно один, уже пожилой человек, которого Изот Никитич знал как доброго работягу, попавшего в трудармию за незначительный проступок.

Старик подождал, пока тот подойдет, и предложил ему сесть на коня. Трудармеец ухватился за стремя, но забраться в седло не мог. Изот помог ему сесть в седло и отдал свои рукавицы.

— Вот спасибо тебе, Никитич, а то я совсем выдохся,— поблагодарил трудармеец.— А скоро ли хутор?

— Скоро. Я уже послал вперед Перехлестина,— ответил Никитич. Впереди колонны послышался шум — видимо, тот возвращался.

Действительно, через несколько минут показался Перехлестин, ехавший легкой рысью. Конь не был виден, а лишь всадник, который словно летел по воздуху над головами людей.

— Через двести метров хутор!

Люди, почуяв жилье, ускорили шаги, задние догоняли шедших впереди.

— Чайку бы сейчас горяченького,— мечтал кто-то вслух, проваливаясь в снег.

— Может, тебе гречневой каши со свининой?

— Да должны же погреться пустить, не дадут на морозе сгибнуть.

— А меня хозяйка одна парным молоком поила… Хороша была, дай ей бог счастья. А на дорогу пышек напекла. Вот понюхай, и сейчас еще торба пахнет.

— От нюха сыт не будешь.

— По буханочке бы на брата.

— А моя еще до войны каждое утро блины на свином сале жарила.

— Вот я тебе кулаком под дыхало садану, чтоб не трепал своим дурным языком,— пообещал кто-то в строю, судорожно глотая вязкую слюну.

Разговоры смолкли. Люди шагали веселей. Метель утихла,— вошли в хутор. Над головами в морозном воздухе заклубился пар.

Залаяли собаки на чужих. Кто-то скрипнул калиткой, с треском выламывал из тына жердь для защиты от озверевших псов. Хуторская улица пустынна. На белом снегу — темные тени от хат, заборов и тынов, кое-где еще топились печи, несло кизячным дымом, напоминая о тепле, уюте, вкусном, обильном ужине.

В колонне, с домашней торбой за плечами, в теплом кожушке и обмотанных тряпьем сапогах, шел Тимко Вихорь. Из-под картуза торчал заиндевевший кучерявый чуб. Рядом с ним в своей короткой чумарке приплясывал Марко, шутил, щелкал зубами.

— Тимко, соленого кавуна хочешь?

Тимко, не отвечая на шутку товарища, набрал пригоршню снега и стал оттирать ухо.

«Что они там тянут, как на волах. Издохнуть можно, пока тепла дождешься»,— сердито подумал он, шагая за колонной, медленно растекавшейся по хуторской улице. Черные бараньи бурки гуртами шарахались от двора к двору; хрустел снег, скрипели ворота, бесновались псы; хозяева звякали засовами и гасили свет, а люди стучали в двери, скулили под окнами:

— Душа с телом расстается, пустите хоть в сени.

Большей частью впускали, зажигали огонь, обогревали. Приносили из сараев солому, от которой в нос ударяло морозным спиртом, стлали несчастным, почерневшим от холода людям постель. А попадались и такие, особенно женщины, которые в ответ на стук и мольбы молчали, как придорожные камни, а если им слишком уж докучали, выходили в сени в валенках на босу ногу, в шубе на плечах и тянули, как слепой скрипач на одной струне: