Водоворот

— Я женщина одинокая, казак на войне, кто за меня заступится?

— Да что мы тебе сделаем?

— А бог вас знает. Еще, может, изнасильничаете, а у меня трое детей.

— Да как у тебя, ведьма богучарская, повернулся язык, чтоб такое сказать? Тут от холода «мама» не вымолвишь, а ее бесы щекочут. Тьфу на тебя!

Тимко с Марком обегали весь хутор, но квартиры не нашли. Встретили закутанного в башлык казака, который возвращался из района или еще откуда-то, и он, остановив загнанного, покрытого инеем коня, выдохнул из-под башлыка клуб пара, как из трубы:

— А вы кто такие будете? Вакуироваиные?

— Мы из трудармии.

— Что-то не слыхал про такую.

— Мы из тех, что окопы роют,— объяснил Марко.

— А-а. Уразумел. Тогда вот что, братцы, свернете направо, перелезете через яр, а тогда чешите на нижний край хутора. Место там глухое, туда редко кто заходит.

Хлопцы поблагодарили и побрели в том направлении, куда показал плеткой казак. Сначала шли правильно, по протоптанной в снегу стежке, но потом Марко что-то напутал, мелькнул черной шапкой и исчез под снегом. Тимко шагнул вперед и увидел, как в глубокий яр катился черный клубок. Обойти яр было невозможно, и Тимко, не задумываясь, прыгнул вниз. Марко тарахтел котелком, отряхивался:

— Здо́рово мы с тобой в скотомогильник шарахнули, а как выберемся? Казак, видно, нарочно сюда послал. На верную гибель. Глянь-ка вверх, это не яр, а колодец,— показал Марко на крутые, почти отвесные стены.

— Ну, если мы отсюда не выберемся, я тебя живьем есть начну.

— А может, выход отыщем,— засуетился Марко, увязая по пояс в снегу, и вскоре нашел тропку, что вилась по склону.

В яру было тихо и пахло снегом, но когда взобрались на гору, хлестнул ветер и донес отчетливый собачий лай.

— Хутор.

— Пошли скорей.

Согнувшись, одолевая крутые сугробы, бросились к хутору, что уже чернел сквозь снежную мглу.

— Одни тут будем. Если встретится добрая душа, и обогреет и накормит. Чего бы сейчас поел? Горячей картошки с маслом или пшенников? Я бы и того и другого. А потом все это придавил бы грушевым взваром — и на печь.

Марко вздрогнул всем телом, подтянул торбу.

— Как ты думаешь, Тимко, скоро наши муки кончатся или будут гонять, пока и копыта не отвалятся? Еще хоть бы с честными людьми гоняли, а то с бандюгами. Лучше на фронте крикнуть «ура» и героическую смерть принять, чем таскаться по степям да киркой землю ковырять. А он, немец, думаешь, дурак? Так и попрет на эти рвы? Он их десятой дорогой обойдет. Так спрашивается: за что же мы мучимся?

— Придержал бы язык хоть на минуту.

— А я когда говорю — губам теплее.

Хутор лежал между холмами. Тополя, высокие, ровные, гнулись на ветру, как стальные шпаги. Месяц черкал по ним турецким ятаганом, и они сыпали на сонные хаты голубые искорки.

Хлопцы подошли к крайнему, в тополях, куреню, открыли тяжелую дубовую калитку. В курене еще не спали, и сквозь неплотно прикрытые ставни на снег падал свет.

Курень был богатый, с высоким крыльцом и резными перилами.

Тимко, топая сапогами по ступеням, поднялся наверх и застучал в дверь. Марко брякнул котелком о перила, испуганно обернулся: не выскочит ли из будки псина?

На стук вышел старый казак в валенках и кожухе, наброшенном на плечи.

— Чего надо?

— Пустите переночевать, закоченеем на морозе.

— Кто такие?

Тимко в двух словах рассказал. Старик пригляделся к Марку.

— А это кто — твой товарищ? Тоже из хохлов, что ли?

— Мы с ним из одного села.

— Вот как. Ну что ж, проходите.

Хлопцы переступили порог, и уже в сенях ударил им в нос запах лежалой муки, запаренной кипятком, хмельной дух половы, горьковатый запашок конопляного семени.

Старик проводил их в просторную, жарко натопленную горницу, повесил на вешалку кожух и сел возле лавки на низкий стульчик. Нацепил на нос очки, придвинул лампу-лобогрейку и стал обшивать старой кожей огромные растоптанные валенки. Он так увлекся своей работой, что не обращал больше внимания на хлопцев. Они смущенно топтались у дверей. Тимко снял с плеч торбу, сел на лавку, протянул окоченевшие ноги. Мороз выходил из тела и одежды холодным духом, по спине бегали мурашки. Тимко хотел снять картуз и поднял руку, но скользкий козырек не давался: пальцы не гнулись. Попытался расстегнуть пуговицы на кожушке, но из этого тоже ничего не вышло, и Тимко продолжал сидеть одетым.

Нет! Это был не прежний Тимко — смуглолицый, ловкий, со свежей румяной кожей на скулах и веселой, белозубой улыбкой. Теперь на лавке сидел сгорбленный, измученный человек. Густая черная щетина, желтоватая кожа на лице, глаза равнодушные, сонные. Тимко, согреваясь, начал дремать.

— Кто ж вы такие? Откуда родом? — спросил старик, бросив валенок под лавку.

Тимко приоткрыл глаза, глянул на старика и снова задремал.

— Анютка, ты б чем-нибудь накормила парней и показала, где им спать,— крикнул казак в другую горницу.

На его оклик вышла казачка лет двадцати восьми, в белых шерстяных носках на маленьких ногах. Походка у нее была быстрая и легкая.

Тимко открыл глаза и уставился на нее как на привидение. Она глянула на него прищуренными глазами, сложила на груди руки: