Водоворот

Кир подполз к Оксену, молча отвернул полу кожанки: она была продырявлена пулями, грудь залита кровью. Кир шевелил белыми губами, глаза его заволакивала муть.

— Все, Оксюша! — прошептал он и отяжелевшими руками обнял Оксена.— Отвоевался. Теперь возьми партбилет.

Но достать из кармана партбилет не было сил.

Оксен вынул книжечку, сжег. Зозуля взял у убитых патроны и оружие, и они разделили все между собой. Оксен глянул на часы. Было три часа дня.

В глубине оврага, в безопасном месте, сидел офицер и неторопливо курил, глядя, как денщик поджаривает ему на сковородке свежую свиную колбасу.

— Их осталось двое,— доложил запыхавшийся фельдфебель.

Офицер сказал:

— Пошлите пластунов, пускай возьмут живьем.

— Есть,— козырнул тот и хотел бежать, но дорогу ему загородил Джмелик. На затылке серая кубанка с черным крестом, на кудрях — иней, кожух расстегнут. Позади фыркает прирученный конь-красавец, толкает Джмелика мордой в спину.

— Господин офицер! Их там осталось только двое. Прикажите облаве не стрелять. Я сам их возьму.

Денщик перестал жарить колбасу и быстро перевел офицеру то, что сказал Джмелик. Офицер строго посмотрел в глаза Джмелику. Понял: такие глаза еще веселей становятся при виде крови.

— Облаве не стрелять.

Джмелик, пригибаясь, побежал между деревьями, заходя партизанам в тыл. Когда до партизанского окопчика осталось сто метров, он остановился, настороженно оглядываясь, подбежал к черному дубу, ловко, как кошка, вскарабкался наверх. Теперь ему хорошо было видно, что там делается. Убитые лежали в разных позах, на снегу поблескивали пустые гильзы. Живых было двое. Джмелик навел карабин и, прищурясь, выстрелил. Низенький партизан в шинели присел на месте, ткнулся лицом в снег Второй, в кожухе, озирался, присматриваясь. Опухшее лицо его было черным от крови и земли. Он двигался тяжело и неуклюже,— видно, был ранен.

«Теперь в самый раз его брать»,— подумал Джмелик и спрыгнул на землю.

Перебегая от куста к кусту, приближался к окопу. Кожух выстрелил, и пуля сбила с головы Джмелика кубанку. Он упал, выжидая. Из окопа поднялось обросшее черной щетиной лицо.

Оксен был ранен. Две пули угодили ему в живот, он сполз на дно окопа, чувствуя, что теряет сознание. Тогда он сорвал с шеи шарф, расправил его и туго подпоясался. Изнемогая от боли, глянул на мертвых товарищей.

«А теперь и я пойду умирать»,— подумал он и, срывая ногти, выкарабкался из окопа. Шатаясь, пошел на Джмелика. Он шел медленно, не хоронясь, глаза его смотрели куда-то вдаль, поверх врага.

Джмелик видел, что этот человек уже наполовину мертв и его можно брать голыми руками, но он выстрелил еще раз. Оксен упал, но в ту же минуту поднялся. Шапки на голове не было, и сквозь желтые пальцы, которыми он протирал глаза, струилась кровь Он размазывал ее по лицу, взглядом искал врага. И увидел Джмелика, узнал его. Джмелик стоял над ним и смотрел, как Оксен медленно оседает в снег.

— Вот где скрестились наши стежки. Только ты не спеши помирать. Дай мне помучить тебя…

Оксен молча плюнул кровью на блестящий сапог Джмелика, лег животом на землю. Тело его замерло, правая рука с пистолетом вытянулась вперед.

Джмелик стоял, нагнув голову. В белых кудрях играло холодное солнце, жилистая рука опустила карабин.

— Вот я и отомстил тебе за все.

Видя, что сопротивления уже нет, что на земле вместо грозного партизана Искры лежит изрешеченный пулями труп, из кустов начали вылезать немцы и полицаи. Они окружили Оксена и смотрели на него. Офицер в сопровождении врача-немца также подошел.

— Какой фанатизм! — обратился офицер к своему спутнику.— Поглядите,— указал он палкой на мертвого Санька, смотревшего на них голубыми глазами,— этот бандит совсем ребенок.

— Однако возраст не помешал ему быть храбрым…— ответил врач, поправляя на плече витой погон.

— Скажите,— снова заговорил офицер,— чем вы объясняете такую… м-м-м…— офицер не мог подыскать слова, он хотел сказать «храбрость», но тут же подумал, что это слишком много для «бандитен»,— такую… м-м-м…— повертел лайковыми пальцами у виска,— такой… м-м-м… фанатизм? По-моему, низким уровнем культуры. Для них смерть — счастливая необходимость.

Улыбка у офицера была презрительная. Джмелик усмехнулся и глянул офицеру куда-то пониже бровей. Фашист дивился наглости русского. Но глаза русского остались такими же: в них так и бурлила лихость, белые зубы смеялись, а жилистая рука играла карабином. «Хочешь, я и тебе вгоню с десяток»,— смеялись белые зубы и сулил взгляд.

Старенький врач понял взгляд Джмелика.

— Мы многое не можем понять в этой странной России,— хмурясь, сказал он и приблизился к мертвому Оксену.

Оксен лежал щекой на снегу, в волосы набился снег. Вдруг все ахнули и стали пятиться: у Оксена открылся глаз — черный, огромный, налитой кровью, и тут же грянул выстрел. Пуля попала в кусты, взметнула снежок, и он медленно оседал, сверкая на солнце.

— Он стреляет даже мертвый,— тихо прошептал офицер, бледнея.

— Это была конвульсия,— спокойно ответил врач и, снова наклонившись, взял руку Оксена.— Он мертв.