Водоворот

— А я, бывало, на рождество бараньим боком закусывал. С кашей.

— Гм-м!

— Ну как, разбирает?

— Так огнем по жилам и пошло. Налей еще.

— Такого приказа не было.

— Какой теперь приказ?

— Хлопцы, Зозуля спирт зажимает.

К Оксену подошел Кир, от его кожанки, лопнувшей по швам, еще тянуло дымком кузницы.

— Ну, давай выпьем.

Губная гармошка играла что-то чужое и веселое. Солдаты слаженно и дружно подтягивали вполголоса.

— Ну, я ихнего брата наколошматил порядочно,— кивнул Кир на костер наверху.

Оксен, не отвечая, задумчиво курил.

«Интересно, о чем они поют?» — Он погасил цигарку, прислушался. Издалека доносился гул моторов. Он быстро приближался. Свет фар полоснул по оврагу и погас. Было слышно, как выпрыгивают солдаты, стуча о борта машины прикладами. Залаяли собаки, забегали люди. Офицер отдавал команду, и голос у него был резкий и сердитый.

Кто-то тяжело протопал по самому краю оврага, горланя:

— А с какой стороны заходить, Родион?

Собаки не переставали лаять.

«Вот когда начинается». Оксен проверил свой автомат и поставил возле дуба. Партизаны задвигались, стали поправлять одежду, стряхивать с нее снег. Уже так посветлело, что видны были фигуры людей, суетившихся наверху. В овраге же было еще сумрачно, и лица людей расплывались.

— Всем коммунистам сдать партийные билеты,— сказал Оксен.

Зозуля, Воскобойник ^{2} молча достали из нагрудных карманов документы, подали Оксену. Кир перелистал заскорузлыми пальцами партбилет, отвел руку назад.

— Я своего не дам.

Оксен поднял на него суровые глаза. Кир опустил голову, желтые от махорки, прокуренные усы задрожали.

— Меня ведь недавно приняли…

Оксен молчал. Сизое от холода лицо неподвижно, как маска. Он вынул зажигалку, зажег ее и, держа книжечки за уголки, распушил листки. Они загорелись, начали свертываться черной стружкой. Маленький огонек мерцал на дне окопа. Его заметили сверху, и кто-то дал длинную пулеметную очередь. Пули защелкали в кустарнике, взметая снежную пыль. Оксен не обратил на это внимания и продолжал свое дело.

— Эй, там, сдавайтесь! Немецкое командование вас помилует!

Оксен медленно поднял голову,— над яром стоял солдат и, приложив ладони ко рту, кричал вниз:

— Нихт пук-пук. Хенде хох!

Стало тихо, и в этой тишине — одинокий выстрел. Солдат взмахнул руками и кубарем полетел в овраг. До партизан он докатился теплый, но уже мертвый.

— А что — пук-пук! — встряхнул его Кир за плечи.

Партизаны сняли с него автомат, ремень с пистолетом и положили мертвеца возле окопа.

С обоих концов яра послышался тихий треск и голоса.

Оксен положил руку на автомат и взглянул на своих товарищей. Кир поправлял на голове шапку, черные глаза отливали антрацитом. За ночь его лицо обросло густой щетиной и, казалось, было присыпано пеплом. Зозуля бренчал котелком. Сухонькое лицо его с соломенными усиками было озабочено. Он обложился патронами, гранатами, расчистил вокруг себя снежок, чтобы все было по-хозяйски. Грицко Притыка, хуторянин, зарылся в снег, и его уже не видели не то что чужие, но и свои. Только пар чуть клубился над тем местом, где он сидел, да показывался порой кончик смушковой черной шапки. Санько — самый молодой среди партизан — шнырял как мышка. Заячья шапка на затылке, голубые глаза улыбаются. «Весело нам будет? — словно говорили они.— Правда, товарищ Оксен?» Санько слышал, что когда-то, в гражданскую войну, партизаны опоясывались лентами с патронами, и тоже опоясался так, сверкая латунными желудями. Он не мог усидеть на месте, поминутно вскакивал, озирался.

В самом конце окопа грустил Данило Драч. Он выдолбил такую дыру, что хватило бы на двоих, а его голова все равно торчала,— очень уж был долговяз.

Гитлеровцы приближались, стрельбы не было, но нетерпеливый Санько выстрелил из винтовки. С обеих сторон застрекотало, захлопало. Потревоженный снег заискрился на солнце. Откуда-то выскочил заяц, заметался в смертном кольце. Пули стлались вдоль яра, и он махнул вверх по склону.

— Санько, вон твоя шапка побежала! — крикнул Зозуля.

«А все ж таки молодец, ускакал»,— подумал Оксен, и это была последняя ясная мысль. Потом он уже не помнил, что происходило вокруг него. Стрельба не прекращалась, и огонь обступал их все плотнее. Санько стрелял метко и прыгал от радости.

— Дал одному! И второму! Ага! — кричал он. Улыбка не сходила с его лица.

Вдруг он выскочил из окопа, выхватил гранату и, размахнувшись, кинул куда-то за кусты. Пуля угодила в него, он схватился за живот, сполз в окоп. Никто не помог ему — все вели бой.

Вторым упал Шередега, его ранило в шею. Он молча сел на дно окопа, обливаясь кровью.

Зозуля взял у раненых патроны, оружие и отдал боеспособным. О Грицке Притыке никто ничего не знал: его не было видно за снегом, но дуло на том месте то и дело вскидывалось. Скоро оно перестало двигаться, и Зозуля побежал к Притыке. Партизан лежал мертвый, откинув назад голову. Его убило сразу.

Наверху тотчас же заметили, что из окопа стреляют реже, и ринулись по снегу вперед с криком и гамом, но по ним хлестнули еще раз и заставили повернуть обратно.