Водоворот

Тихо перебрались через топкие рвы, незамеченными вышли из плавней и только хотели свернуть в степь, как заметили пятерых всадников, которые приближались легким аллюром. Всадники остановились, видимо, совещаясь. Один из них поскакал на луга, а четверо стали осторожно окружать партизан, не стреляя. Один из партизан стал на колено и дал по ним длинную очередь. В снегу захрапел конь, всадник спешился; трое продолжали преследование.

Вдали слышалось конское ржание, ветер доносил слова команды и сердитую немецкую брань. Ежеминутно взлетали ракеты.

Оксен понял, что степью прорваться не удастся, и завел своих людей в поросший лесом глубокий яр. Партизаны сидели, прислушиваясь. Наверху ясно слышались голоса, какой-то шум.

Оксен вынул из ножен саблю и стал расчищать снег. Все поняли и тоже принялись за дело. Земля была замерзшей и твердой, и они рубили ее штыками от винтовок. Работали быстро, обкладывая окоп крепкими корягами, найденными в яру. В небо взлетали ракеты, стало светлее, и они отыскали кое-что для защиты: камень-валун, занесенный сюда паводком, дубовое бревно. Наткнулись на присыпанную снегом криницу, разобрали сруб и перенесли его в окоп. Наверху слышали их возню, но не стреляли — хотели взять живьем.

В четвертом часу ночи партизаны кончили свою работу, пересчитали патроны, зарядили автоматы, и каждый занял свое место.

Оксен уселся под дубом, корни которого переплетались в окопе. Завернувшись в кожух, закрыл воспаленные глаза. Слышал, как тихо переговариваются его люди, черкают полами шинелей по снегу; кто-то на ощупь заряжает диск, звенит патронами, и звон гулко отдается в груди; кто-то ломает сухое дерево, и оно трещит, как автомат. Оксен дышит в кожух, пытаясь согреться. Он задремал и увидел перед собой холодную снежную пустыню, стало жутко от безмолвия и фосфорического сияния. До самого горизонта, сколько хватало глаз, на неподвижных конях сидели застывшие всадники. Оксен чувствует, что он тоже не в силах ни пошевельнуться, ни молвить слова. Он только глядит вперед, замирая от страха перед пустыней, где его заморозили живьем. Внезапно из-за горизонта налетает смерч: он легко опускает на снег черного всадника на черном коне. Оксен глядит с изумлением: ведь это командир эскадрона, с которым вместе они гонялись за басмачами в песках Средней Азии…

«Ведь вас зарубили в Гормацком кишлаке!» — кричит ему Оксен и вздрагивает от своего голоса. И уже не снега, а бесконечные сыпучие пески расстилаются перед ним. Застыли волны барханов. Всадники в белых гимнастерках, белых буденовках, у каждого сабля и пика, а командир несет на оголенной сабле солнце и говорит: «Все вы мертвы, все порублены, постреляны, но я вас оживил, чтобы вести в последний бой».

«Ведь я не мертвый, а живой,— думает Оксен.— Меня никогда не убивали». Но сомкнутый строй набирает разгон и летит куда-то за барханы. Вдруг все исчезает. Оксен стоит на вершине Беевой горы один, без коня, без сабли. Перед ним — хлеба, хлеба, выжженные солнцем, осыпающие зерно на сухую землю. «Почему ж не косят? — удивляется Оксен.— Сейчас соберу людей». Он спускается в село, а хаты пусты, нет ни души. Он торопится дальше — по ташанскому мосту идет мать в белой рубашке, босая, с палкой. Он хочет спросить, где его семья, что с детьми, а она, увидев его, поворачивает назад, к Песочкову. Оксен — за ней. Добегает до протоки, а матери уже нет. Только из мутной воды выглядывает ее лицо.

«Что ж вы убегаете от меня, мамо? Разве не узнали своего сына?» — «Мой сын давно убит, я тебя не знаю».

По воде идут круги, размывают дорогие черты. У Оксена разрывается сердце.

«Почему она и поговорить со мной не хочет? За что рассердилась?» — стонет во сне Оксен.

Еще темно, но рассвет близко. Снежными блестками в лощины осыпается Млечный Путь. Наверху мигает костер, искры от него залетают в яр. Кто-то играет на губной гармонике, кто-то смеется. Раз по самому краю оврага тихо проехали два всадника. Один из них сказал:

— А ну швырни ракету, я их пугну немного…

— Не попадешь.

— А кто твою шапку на лету продырявил?

Слышно было, как всадник щелкнул затвором автомата. Вспыхнула ракета, деревья шарахнулись врассыпную, и вмиг хлестнула автоматная очередь. На людей Оксена посыпался снег, срезанные пулями ветки. Нетерпеливый Зозуля приложил к плечу автомат. Оксен ударил по стволу:

— Не нужно, береги патроны!

Послышались немецкие ругательства, кто-то пробежал и крикнул испуганно:

— Что ж вы делаете? Фельдфебель нас растерзает…

— Ну что, попал? — захохотал бас, и всадники исчезли.

— Начинается,— прошептал Зозуля.

— Сверни мне цигарку,— попросил Оксен и, поднявшись, задышал на ладони. Немного согревшись, вытащил пробку и отпил добрых пять глотков спирта. Потом вынул из кармана краюху мерзлого хлеба, на котором поблескивал иней, кусочек колбасы, закусил и взял у Зозули свернутую цигарку.

— Дай хлопцам по пять глотков спирта и закусить. Нужно, чтоб они согрелись.

Зозуля надел на шею автомат и прыгнул в окоп. На спине его топырился немецкий рюкзак. Люди в окопчике зашевелились.