Водоворот

Бовдюг — мужик широкий в кости, усы, желтые от табака, всегда шевелятся, словно он чем-то недоволен, на кого-то сердится, но это только так кажется; на самом же деле он человек, правда, и неразговорчивый, однако добрый, тихий да еще и дюжий. Рассказывают, когда он служил в экономии Бразуля, поспорил как-то с приказчиком, что остановит на ходу маховик паровика. Положил на плечо охапку соломы, уперся ногами в землю, а ломом в маховик — и зашипел старый паровичок, покорился могучей степной силе.

Возле Бовдюга сидел Хома Пидситочек, жилистый, со впалой грудью, сколько ни работает — на спине ни капельки пота не выступит, приветливый, но скуповатый. Встретит, бывало, кума на улице, скажет: «Завтра праздничек, захватите с собой бутылочку горилочки и приходите к нам в гости. Бог даст, посидим». Всегда вежливый, не сквернословит. Если захочет кого обругать, говорит не «черт бы тебя подрал», а «ну его к шуту», или «а чтоб его дождик намочил». И слова у него ласковые: гусеночек, поросеночек, вербочка, семечко, картошечка, пшенцо. До сей поры ходит о нем по селу такая шутка: женившись, Хома своим знакомым хвалился так:

«Вот взял себе женушку. И хорошенькая, и проворненькая, один только маленький изъянчик».

«Какой?»

«На один глазок кривенькая…»

Возле Хомы — Андрий Латочка. На левой щеке у него родинка с копейку, будто прилепился кусочек черной смолы и не отмывается. Поэтому и прозвали его «Латочка». И еще — правый глаз у него всегда прищурен, а левый смотрит пристально, с холодным блеском. Дома у Андрия пять душ детей, как он говорит, ведьма через печную трубу натаскала, и, когда его спрашивают: «Как живешь, Андрий?»,— он отвечает: «Да знаешь, брат, не так, как люди, а так, брат, как возле людей».

Как только Оксен взял ложку, взяли и остальные. Первым потянулся к казанку Охрим. Бовдюг поглядел на него искоса и сердито зашевелил усами. Охрим нехотя убрал ложку, виновато заморгал мышиными глазками.

— А ну его к шуту! Горячо,— воскликнул Хома, обжегшись кулешом.

— Студи, дурачье,— подмигнул ему Латочка.

— А пшенцо разварилось, вкусненькое! Дал бы бог курятинки, а еще лучше перепелятинки — был бы настоящий чумацкий кулешик!

— Э-э, брат, чего захотел. Губа не дура.

У Охрима уши вверх-вниз, вверх-вниз, словно у кролика; ложкой загребает, будто лопатой.

— Работал бы ты так, как ешь,— ворчит на него Бовдюг.

— А скажете, нет? Я больше всех посеял.

Бовдюг ест степенно и больше не вступает в разговор. Сергий Золотаренко посмеивается, наблюдая, как Охрим и Гараська отнимают друг у друга кусочек сала, вылавливая его каждый своей ложкой. Только напрасно: Латочка загреб сало к себе.

— Какие проворные,— усмехается он.

— А вот раз на финской войне…— начинает Охрим, что-то вспомнив, но Бовдюг перебивает его, обращаясь к Оксену:

— Ты, голова, не огорчайся. Через день-два закончим.

— Если так сеять будем — до осени хватит…

Бовдюг шевелит усами, тупо глядит в казанок с кашей, не зная, что ответить.

— Больше на приусадебные участки смотрим, чем на колхоз. Несознательность наша.

— Насчет приусадебных участков — правда,— говорит Латочка.— Ты гарантируй мне трудодень, тогда увидишь, как буду работать в колхозе. А даром, брат музыка не играет, поп молебна не служит.

Хома опустил глаза, махнул рукой:

— А ну их к шуту, такие разговоры. Говорили б о чем другом.

— А ты хвостом не крути и за чужие спины не прячься,— сверкнул на него глазом Латочка.— Как Оксена не было — что говорил, а увидел его — сразу язык в петлю скрутило?

— С больной головы да на здоровую,— покраснел Хома и еще ниже опустил голову.— Будто я болтал больше вас.

— Не в том дело,— сколько, а в том — о чем. Когда тебя тут не было, Оксен, то мы кое о чем промеж себя говорили. Может, кому другому не сказали бы, а тебе скажем. Ты человек партийный да из нашего села, так что перед тобой можно не ломать шапку, а попросту. Слышали мы про такое постановление: закончили сев досрочно — бригадирам выдается премия: патефон, велосипед или часы. Портрет повесят на красную доску. А нам, рядовым, что? Ничегошеньки.

«Так вот кто тут баламутит»,— подумал Оксен, присматриваясь к тощей фигуре Латочки.

— Видите, товарищ председатель,— вспыхнул Сергий Золотаренко,— они и до сих пор на те места молятся, где когда-то их клуни стояли. А вы скажите прямо: «Не хотим сеять»,— мы организуем молодежную бригаду и без вас обойдемся. Без ваших шкурнических интересов.

— Эге, ты, брат, разумный, да только с одного боку,— загорячился Латочка.— Вытянут из тебя твои дети все жилы — тоже станешь шкурником…

— Я им никогда не стану.

— Ишь какой комиссар выискался. Молоко на губах оботри.

— И оботру. А у вас тут одна шайка. И Джмелик — ваш атаман.

— Какая шайка? — насупился Бовдюг.— Что мы, по-твоему,— бандиты?

— Нет, вы просто саботажники.

Сергий поднялся и легкой, пружинистой походкой пошел по пашне.

У казанка наступило неловкое молчание.

— Похоже, что дождик собирается,— сказал Хома.

— Нужно бы,— согласился Бовдюг.