Водоворот

Жизненные дороги отца и сына почти никогда не скрещивались. Когда против воли отца Оксен женился и тот выгнал его из дому, сын ни разу не переступал порога отцовской хаты. И только мать Оксена частенько, тайком от мужа, приходила проведать внуков, приносила им за пазухой домашних коржиков с маком, дешевых конфеток или несколько кусочков сахару, расспрашивала Оксена о его делах, жаловалась на свое горькое житье, на тяжелый характер Иннокентия. Потом мать умерла, и Оксен совсем оторвался от родного дома. После смерти старухи Иннокентий год жил один, а потом привез к себе с хуторов молодую вдову Горпину. Та оказалась хозяйкой толковой, проворной, так что дед всегда ходил обстиранный, обшитый и сытый. По характеру Горпина была разговорчивой и общительной, но дед не пускал ее на посиделки к соседям и даже запретил выходить со двора, разве только в лавку за солью или мылом.

Бабы умирали от любопытства, целыми часами торчали у колодцев, гадая, почему это Иннокеша так строго оберегает свою жену от чужого глаза, и пришли к выводу, что все из-за ревности. Это открытие заставило их еще больше уважать Иннокентия. Хоть и в летах, а настоящий мужчина. Бабы провожали его взглядами, полными уважения. Но этим дело не ограничилось: самые смелые стали бегать ночью к хате Иннокентия и подглядывали в окна, чтобы хоть одним глазком увидеть, как обнимает-голубит свою хуторскую красавицу седой дед, и выдумывали всякие небылицы. Одни клялись, что собственными глазами видели, как Иннокеша стоял посреди хаты на коленях, со слезами на глазах и молился на свою жену, словно на икону; другие уверяли, что он сидел с ней на пороге, смотрел на звезды, борода его блестела от слез, как риза, а глаза горели, как золото на иконостасе.

Оксен к отцовской женитьбе отнесся хоть и не совсем доброжелательно, но и без особого осуждения: он понимал, что старику тяжело жить одному, нужно кому-нибудь за ним присматривать, варить еду, стирать белье, вести нехитрое домашнее хозяйство. Но отец думал, что сын только на людях виду не показывает, а в душе ненавидит и осуждает его женитьбу, и его неприязнь к Оксену все росла, особенно после того как Оксен, встретив однажды отца, предложил:

— Может, вам, отец, чем помочь? Дров привезти на зиму или соломы корове на подстилку? А то я, натурально, помогу.

— Я век прожил — ни у кого помощи не просил и умирать буду — не попрошу! — вскипел старик.— Тебе глаза режет, что я жену в хату привел? А с кем же мне жить, если у меня сын поганец?

Горькая обида закралась тогда в сердце Оксена, он хоть и промолчал, но забыть ее не смог. Помнил ее и сейчас и потому так растерялся, увидев на дороге отца. Тем временем лошадка бежала легкой рысцой и догнала старика. Оксен, натянув вожжи, придержал коня.

— Садитесь, батько, подвезу,— сказал он, не глядя на старика.

Тот переложил палку на другое плечо, сердито глянул из-под седых бровей:

— Сам дойду. А ты куда едешь?

— Посмотреть, как сеют.

— Плохо сеют. Тебе цена — копейка, а без хозяина и двор плачет.

— Вы больше моего знаете, подскажите.

— А кто теперь стариков слушает? Они много знали, а еще больше забыли. Останови, я сяду. У меня ноги хоть и дурные, зато носили, где я хотел.

Оксен остановил лошадь. Отец взобрался на линейку, рядом положил свой узелок.

— Не радуйся, что отца везешь. Радуются, когда с воза, а не на воз. И не думай, что он тебе очень уж рад.

— Я ничего не думаю.

— В том и беда, что ничего не думаешь. Посеяли на песке пшеницу, она там сроду не родит. Посадили б кавуны — деньги в карман так бы и потекли.

— Вы, я вижу, умный за чужой спиной.

— Эге, научи цыпленок петуха, как в навозе рыться…

Оксен усмехнулся. «Неужели я под старость буду таким же? Надо молчать, а то еще даст тумака. Ведь он здоровый как бык. Вон рессоры под ним, как под архиереем, скрипят». Стараясь задобрить старика, Оксен спросил:

— Как там Горпина Тимофиевна поживают? Хоть бы когда к нам в гости пожаловали, внуков проведать…

— Тонкую нитку сучишь, оборвется.

— А чего нам ссориться? Давно уж пора помириться. Всю жизнь лютыми врагами ходим. Умирать будете — поп и причастия не даст.

— Мне расплачиваться, а не тебе. Ты своим умом живи.

— Живу…

— А как? Как?! — закричал старик и сердито задергал бородой.— Кто ты такой — голова или хвост?

Оксен сдвинул на затылок картуз, залысины белели на загорелом лбу.

— Вы, батько, в это дело не лезьте. Тут и без вас разберутся.

— Приказывай кому другому, только не мне.

— А почему бы и не вам?

— Молчи, сукин сын!

В гневе они были как две капли воды похожи друг на друга, сопят, как волы, впряженные в плуг, глаза сверкают по-ястребиному, брови хмурятся.

— Да замолчите вы…

— А если не замолчу, что сделаешь? От отца откажешься, как Гнат Рева? Пономарем у него отец был, так он через газету от него отрекся, фамилию изменить хотел. Да разве это человек? Такой ради своей выгоды ведьму в жены возьмет. Думаешь, он за людей болеет? За себя. За свою шкуру болеет.

— Я прошу…