Водоворот

Сбей этот первый, самый сладкий сон, долго никому вокруг не будет покоя – подскочит водяной со своей подводной перины раздосадованным без меры, раскапризничается, как дитя, начнет озорничать, не весело – зловредно. От его веселья и то жуть берет, а уж если злится водяной – берегись и стар и млад…

Шуршат по асфальту колеса, мчится к реке непримиримая доброта, готовая постоять за людской покой в поединке с силой земли и воды, – хохочет водяной над добротой, утирает слезу, и ходуном ходит река от его злого смеха. Навострит водяной уши, послушает льстивые речи, призывающие на помощь хитрого божка из далекой пустыни…

«Боже сильный, Святый Сын, Царь царствующим и Господь господствующим», – сыплются слова, полные правоты и праведности. Раздувается божок от гордости – хохочет водяной еще пуще, по коленкам хлопает – поднимается река на дыбы, заливает берега, бьется, мечется. Тревожит тех, кто не нашел покоя, поднимает с речного дна старые обиды и забытые распри, шевелит занозы брошенных походя злых слов, бередит горе, запрятанное на дне черных омутов. Стонет река, вторит ей ветер, плачет над нею дождь…

Тянет руки к жилью речная дева, шлепает босыми пятками по ледяной каше, обивает бледные ножки об острые края подтаявших ледяных закраин: если сегодня не дозовется она дитятко, до самой весны куковать ей одной в беспросветно темной воде подо льдом… А уж как бы она с ним играла, какие бы сказки говорила, какими песнями баюкала!

Но мчится по берегу серый зверь – то ли пес, то ли волк, – и прячется речная дева в воду, чтобы зверь не почуял ее, пробежал мимо.

Бродит под мостом призрачный человек, качает головой: быть беде, не на шутку разошлась река. Не успокоится, не уснет водяной, если не накормить его досыта.

В темном доме на болоте собираются тени, множатся шепоты: жди, жди, ведьма, – скоро явится к тебе дитя, чтобы навсегда войти в одну дверь и выйти через другую. Жди, открывай свое сердце, чтобы пропустить через него жертву холода и непогоды. Ничего нет страшней ведьме-проводнице, чем вести через этот дом дитя… Плохо горит свеча, тянется над нею черная нитка копоти, поднимается под потолок, свивается в зловещие знамения. Качает головой призрачный человек под мостом, сжимает кулаки от бессилия – кончилось его время.

«…Заклинаю и прогоняю духи лукавых, аще убо в небеси или на земли, или на пути, или на распутии, или во истоце, или в реце»… – падает в воду слово за словом, шипит река в ответ, пенится: не заклясть и не прогнать лукавых духов ни самой праведной праведностью, ни самой доброй добротой, ни даже силой пустынного божка, чьим именем творится заклятие. Не заклясть и не прогнать – только растревожить, разогнать им сон на пороге долгой замы. Вздувается река, тянется змеиным своим телом к каменному домишку с крестом над крышей, и небо хлещет по крыше с крестом, и метит молнией в маленькие освещенные огнем окошки. Ни вода, ни земля, ни небо не ведают добра и зла, крутят коловорот, что сменяет жизнь смертью, а из смерти рождает жизнь…

* * *

– Нет, мой Федя никаким ведьмаком не был, – уверенно сказала баба Паша. – Мне ли не понимать, если я с таким вот тридцать лет жила! Федя не был, а муж мой, царство небесное, знал, крепко знал… В паводок, бывало, садился в лодку, брал курицу и резал ее над омутом, ближе к той стороне, где мельница. Там водяной всегда жил, под мельничным колесом.

– И как, помогало? – спросил Ковалев.

– Случалось, и помогало.

Ковалев кивнул.

– Он слова говорил, – продолжила баба Паша, – водяного умаслить. А то, бывало, и водочки в реку плеснет, и хлебца покрошит. Федя – тот нет, никогда такого не делал. И кур не резал.

Ковалев снова кивнул и полез обратно в подпол – оставалось еще четыре ящика с картошкой, свекла и морковка. Баба Паша пользовалась керосиновой лампой вместо свечей, лампа горела ярче, но осветить весь подвал не могла.

– Ох, спасибо, – причитала баба Паша, – я бы до утра ползала.

Еще один ящик, накрытый мешковиной, показался Ковалеву тяжелей других, и, с трудом подняв его в кухню, он заглянул внутрь – вместо ожидаемых банок с огурцами в ящике, обернутом промасленной бумагой, лежали четырехсотграммовые тротиловые шашки… Наверное, керосиновая лампа была вполне безопасной, да и тротил – не динамит и не порох, но Ковалев машинально отвел ее подальше от ящика.

– Ничего себе… – пробормотал он и спросил у бабы Паши: – А это что такое?

– Это? Так танамит. Федя, когда весной затор случался, лед им рвал. Тут кило́метра три колено, каждую весну заторы бывают. Раньше, бывало, если сильный паводок, военные приезжали взрывать, а потом забросили. Вот Федя у них танамит-то и доставал. На моторке ходил…

– А… другого места для динамита не нашлось? – кашлянул Ковалев. Случись пожар – тут не один дом разнесет к чертям… Килограммов пятьдесят, не меньше…

– Так Федя в лодочном сарае его держал. Это я потом уж в подпол поставила, чтобы ребятишки из сарая не таскали баловаться. Федю-то они побаивались, а меня им не страшно. Вот и лазали. Потом рыбу глушили.

– Ну-ну… – проворчал Ковалев. – А участковый как к этому относился?