Воды Дивных Островов

Вскоре я обнаружил, что еду не в одиночестве; рядом со мной скачет конный в фантастическом наряде, немыслимом даже для той поры, сверху донизу покрытом жёлтыми и зелёными полосами, по которым в различных позах разбросаны аисты. Всё это я заметил в свете его фонаря, мерцавшем и в чёрных глазах дебошира. В стельку пьяный – пусть это и тринадцатое столетие – он раскачивается в седле, но, очевидно, по привычке достаточно прочно держится в нём.

Я смотрю на него так, как подобает обитателю девятнадцатого столетия – с ненасытным любопытством и огромным удивлением, и одновременно, как подобает священнику тех давних лет – с пренебрежением и презрением, но не без страха и тревоги. Продвигаясь вперёд, он всё время распевает, рот его изрыгает какие-то обрывки песен – застольных, охотничьих, грабительских, похотливых, увеселяя бесов, покрывая рёв ветра при всей его силе; фонарь раскачивается в его руке, бросая лучи на тёмную дорогу. Я же, священник, то и дело поглядываю на него с гневом, а потом перевожу взгляд на то, что с великим почтением покоится на моей груди, и кровь моя створаживается от стыда и негодования; впрочем, как священник смышлёный я знаю, что всякая отповедь бесполезна для человека, который напивается каждый день в году и весьма крепко пьян в этот самый час. Посему, сохраняя мир, я твержу себе под нос:

«Dixit insipiens in corde suo, non est Deus. Corrupti sunt et abominables facti sunt in studiis suis; non est qui faciat bonum, non est usque ad unum: sepulchrum patens est guttur eorum; linguis suis dolose agebant, venenum aspidum sub labiis eorum. Dominum invocaberunt, illic trepida verunt timore, ubi non erat timor. Quis dabit ex Sion salutare Israel»[3].

Так твердил я, временами вспоминая об умирающем, которого мне вскоре предстояло увидеть. Отважный мерзавец, разбойник-барон вдруг решил покаяться, после того как столкнулся с неким подобием чуда. Недавно он выехал из замка, чтобы поучаствовать в объявленном невдалеке от него турнире, однако назад барона привезли «тяжелоранеными» (как непослушным языком и с неуместным весельем поведал мне пьяный слуга), и теперь он лежал на пороге смерти, к которой его приблизили отсутствие надлежащего ухода и предшествовавшие непотребства. Мне немедленно представилось лицо моего спутника… скверная физиономия, скорее – харя: покатый лоб, крохотные моргающие глазки, выступающая нижняя челюсть; к тому же что за голос у него был – истинное свиное хрюканье…

А теперь не покажется ли вам странным, что лицо это оказалось схожим как две капли воды с лицом моего врага, убитого мною в тот самый день десять лет назад? Я не испытывал ненависти ни к этому человеку, ни к барону, но стремился, по возможности, меньше общаться с ним и надеялся, что, совершив Таинство, сразу освобожусь.

Так мы ехали вперёд; я был погружён в размышления, но каждая мысль казалась мне вдвойне странной; оруженосец барона был слишком пьян, чтобы обращать на меня внимание, и голосил какую-то разухабистую песню – примерно такую, если заменить некоторые слова:

В Трир поехал граф первого ноября,
А женка его – в Бонн, и скажу тебе – зря.
Домой поехал граф – поболтать с женой,
А ему из Кёльна говорим мы – стой!
Высоко висел он на зелёной ели,
А вокруг пейзане радостно пердели.

Допев эти слова, он рявкнул: «Буу-хуу! Эй, церковная крыса! Или церковная мышь? Словом, священник! Дарохранительницу-то везёшь?»

Почему-то в этих словах он усмотрел превосходную шутку и весь остаток пути то и дело хохотал, но, наконец, мы добрались до замка. Пароль, отзыв… Мы миновали внешние ворота и направились дворами, где там и сям нам попадались липы, уже покрытые в эту майскую пору нежной листвой, хотя северный ветер ещё показывал зубы.

И вновь… как странно! Я ехал вперёд – в этом не было никаких сомнений, и тут неведомым образом из времён грядущих опять появился пруд. Пока мы ехали от ворот к дверям замка, я настолько глубоко задумался над причинами существования этого пруда, что едва ли не представил себя вернувшимся обратно, и кажется, даже слышал журчание воды в родничках на крутом глинистом берегу. Но прежде чем ощущение это сделалось слишком сильным, меня словно бы пробудило от него полыхание факелов; спешившись, я обнаружил, что окружён свитой из примерно человек двадцати; раскрасневшиеся лица, горевшие диким блеском глаза даже не пытались изобразить какую-то серьёзность… деланую серьёзность, потому что они явно не считали необходимым соблюдать истинно подобающую ситуации сдержанность и с большим трудом пресекли взрыв хохота, которым приветствовали меня.

– Отведите святого отца к нашему господину, – сказал, наконец, один из них, – и мы последуем за ним.