Воды Дивных Островов

Тогда меня провели вверх по лестнице – в пышно обставленную палату; свет тяжёлых восковых свечей после чадящего и неровного колыхания сосновых факелов был приятен моим глазам; тем не менее, все эссенции, которыми был пропитан воздух в палате, не могли заглушить огненного дыхания окруживших меня людей.

Прежде чем подойти к больному, я надел поданные мне стихарь и епитрахиль* и оглядел собравшихся в комнатах, ибо залы соединялись друг с другом многочисленными дверями, причем некоторые из них прикрывали роскошные занавеси. Во всех комнатах как будто было слишком много людей: одни стояли в дверях, другие расхаживали взад и вперёд, отодвигая в сторону тяжёлую ткань; однажды – явно случайно – несколько человек раздвинули портьеры одновременно, открывая бесконечную пышную перспективу.

Тут сердце моё застонало от ужаса – разве в последнее время у евреев не вошло в обычай распинать детей, пародируя распятие Господа, и пышно пировать, пока невинные бедняжки расставались с жизнью?* «Вокруг отпетые безбожники, ты попал в западню, будь мужественным до конца».

«Так вот, умница моя, – подумал я, автор, – куда тебя, наконец, принесло? Попробуй помолиться – на всякий случай. Воистину окружающие тебя твари странным образом похожи на бесов. Вот что: ты часто толковал об отваге и теперь получил возможность проявить её; единственный раз искренне поверь в Господа, иначе, боюсь, ты пропал».

Ещё более увеличивало мой ужас то, что во всех комнатах не было ни одной женщины; неужели это и вправду так? И, приглядевшись, я отметил – вот и женщины, но все они одеты, как мужчины… что за отвратительное место!

– Итак, исполняй свой долг, – сказал мой ангел-хранитель, и всё обоеполое скопище, метавшее на меня смелые взгляды налитых кровью глаз, расступилось передо мной.

Я подошёл к ложу, на котором под бархатными покрывалами лежал умирающий; только глаза его, взгляд которых уже притупила близкая смерть, блестели из бинтов. Я уже собирался преклонить колена возле одра, чтобы исповедовать его, когда одна из этих… тварей окликнула меня (теперь они все перешёптывались и пересмеивались), но священнику, охваченному праведным презрением и отвагой, незачем глядеть на всякую нечисть… Смиренный автор, во всяком случае, не осмелился этого сделать – наполовину от страха, наполовину от недоверия. И вот что я услышал:

– Сэр, господин наш уже три дня не отверзал рта; не ждите от него слов, просите лишь знак.

Тут во мне пробудилось неосознанное подозрение, но, прогнав его, я спросил умирающего, сожалеет ли он о своих грехах и верует ли в то, что раскаяние необходимо для спасения, и, если так, пусть даст какой-нибудь знак. Тут больной чуть шевельнулся и застонал. Я принял это за свидетельство согласия, ибо человек этот явно не был способен ни шевелиться, ни говорить, и немедленно приступил к чтению Последования к принятию Святых Даров. Едва я заговорил, все, кто позади меня наполнял эти анфилады (я знаю это), двинулись вокруг в каком-то будоражащем подобии пляски, весьма сложной и путаной; а потом и музыка загуляла по залам, музыка и песни, живые и весёлые, многие из которых не были забыты в девятнадцатом столетии; клянусь, среди них можно было бы насчитать и с полдюжины полек.

Залы всё больше и больше наполнялись народом; из комнаты в комнату слонялись целые толпы; портьеры шелестели уже непрестанно; один жирный и пузатый старик забрался под кровать, возле которой я находился, и сперва только пыхтел и хихикал там, а потом, не переставая смеяться, принялся переговариваться с кем-то ещё, ради этого наклонившимся и приподнявшим полог.

Всё больше и больше людей говорило, пело, смеялось и вертелось вокруг; голова моя шла кругом, я уже едва представлял, что делаю, но, тем не менее, не мог умолкнуть. Я не смел даже обернуться, опасаясь, что увижу за плечом нечто настолько ужасное, что тут же умру.

Итак, я продолжал службу и, наконец, достал дарохранительницу и извлёк оттуда священную облатку… Тут глубокая тишина охватила все комнаты – и тишина эта смутила меня больше всего предшествовавшего безобразия, ибо в ней не было никакого почтения.

Я уже поднял его, столь священный для меня хлеб, когда… О! Громовым раскатом пронёсся по комнатам великий хохот, ничуть не умеренный тяжёлыми шторами, которые разом поползли вверх; медленно вздыбились и прикрывавшие больного богатые ткани, и тут, не то урча, не то прихрюкивая, беспомощное тело это, которое я призывал к святой молитве, оказалось огромным боровом, который и вырвал у меня святыню, глубоко вспоров руку клыком или зубом так, что кровь моя потекла на ковер.

После этого он скатился на пол, беспомощно дергаясь взад и вперёд, потому что мешали пелены.