Воды Дивных Островов

Когда он поправился, я спросил его об имени, он задал мне тот же вопрос, и оба мы ответили:

– Воистину, я не знаю.

А потом я сказал:

– Давай назовёмся какими-нибудь именами, ведь есть же названия у дней.

– Зови меня Сверкером, – сказал он, – помню, это имя носил один знакомый священник.

– А ты меня – Вольфом, – ответил я, – но почему так, сказать не могу.

Тогда он молвил:

– Вольф, теперь я научу тебя живописи. Иди и учись.

А потом я пытался научиться, хотя думал, что умру; и всё-таки одолел эту науку – со многими горестями и трудами.

Годы шли, мы старели, седели и рисовали теперь пурпурные и зелёные картины вместо алых и жёлтых. Стены преобразились, но мы всегда рисовали вынесенные Господом приговоры. А на закате мы садились и смотрели, как преображает золотой свет наши картины, надеясь, что Бог преобразит и нас, и наши труды. Часто мы сиживали вне стен, глядели на деревья и небо, и на жизнь немногих знакомых нам мужчин и женщин.

Иногда нам выпадали и приключения. Однажды мимо нас проехала великая погребальная процессия; какой-то король возвращался домой, но не так, как надеялся: бледный, окоченевший, с мешочком трав вместо сердца.

Первыми ехали многочисленные рыцари в длинных светлых хауберках, спускавшихся в сёдлах ниже их колен. Головы всех прикрывали одинаковые турнирные шлемы с одинаковыми маковками, так что лица их были скрыты. И маковка эта представляла собой две сложенные в молитве руки – так вымаливают прощение у любимого, – и были эти маковки отлиты из золота. Сверху хауберки покрывали плащи – наполовину алые, наполовину фиолетовые, расшитые золотыми звёздами. А на высоких пиках над головами рыцарей трепетали раздвоенные вымпелы – половина каждого была красной, а другая половина фиолетовой, – расшитые золотыми звёздами. И они ехали мимо без звука – только ступали конские копыта. Рыцари эти ехали медленно, так медленно, что мы сосчитали всех – пять тысяч и пятьсот пятьдесят пять.

Следом за ними шли прекрасные девы с распущенными жёлтыми волосами; все они были в свободных зелёных платьях, из-под которых выглядывали золотые башмаки. Их мы тоже сосчитали – дев оказалось пять сотен, причем некоторые из них – а именно, каждая двадцатая – шли с длинными серебряными трубами и, поводя ими вправо и влево, выводили печальную мелодию.

А потом шли многочисленные священники, епископы и аббаты, все они были в белых стихарях под золотыми ризами, и все скорбно выводили «Propter amnen Babylonis…»[9]*, и было их пять сотен.

За ними шествовала целая толпа лордов, все они были в турнирных шлемах и плащах с собственными гербами. Каждый из них держал в руке лёгкую тросточку фута в два длиной с алым и пурпурным вымпелом, их также было три сотни.

Посреди же этого скопления знати ехал траурный одр, увешанный до земли пурпуром; его везли серые кони в наполовину алых, наполовину пурпурных попонах.

На одре покоился король, укрытый плащом – синим с пурпуром, расшитым золотыми звёздами, руки и голова его были открыты. Голова его покоилась на шлеме, и молитвенно сложенные руки на гребне просили прощения. Но его собственные руки лежали по бокам, как если бы он только что уснул. А над одром реяли прапоры* – наполовину пурпурные, наполовину алые с золотыми звёздами.

Так проехал мимо и король в своём одиночестве.

За ним следовали девы в белых одеждах, расшитых алыми цветами; босые, непрепоясанные шли они, распустив по плечам пшеничные волосы… В тишине проходили они – если не считать лёгких шагов и шелеста одежд. Их тоже было пять сотен.

Последними ехали молодые рыцари в длинных блестящих хауберках, закрывавших в седле колени, а пурпурно-алые плащи их были расшиты золотыми звёздами. На высоких пиках трепетали раздвоенные вымпелы – наполовину пурпурные, наполовину алые, украшенные звёздами. Головы и руки всадников были обнажены, и каждый из них держал стальной щит, в самой середине которого хитроумный мастер золотом изобразил две молящие прощения руки. Их было пять сотен.

Все они направились вверх по извилистой горной дороге, и когда процессия исчезла из нашего взгляда, мы повесили головы и зарыдали, а я сказал:

– Спой нам одну из песен Низшей Земли.

Тогда тот, кого я называл Сверкером, приложил руку к груди, неторопливо извлёк из-под одежды чёрную прядь и принялся гладить, увлажняя слезами. Таким я оставил его, а сам пошёл за оружием, вооружился и взял для него панцирь.

Вернувшись, я бросил доспех перед ним – так что лязгнула сталь – и сказал:

– О, Харальд, пойдём!

Не удивляясь тому, что я назвал его правильным именем, он встал, вооружился и сделался на вид добрым рыцарем. И мы пошли.

Потом у поворота длинной дороги мы увидели сидящую прекрасную женщину в алых одеждах; пряча лицо в ладонях, она рыдала, и были чёрными её косы.

Заметив эту женщину, Харальд остановился и долго глядел на неё сквозь прорези шлема, а потом вдруг повернулся и сказал:

– Флориан, мне придётся остаться здесь, а ты иди в Низшую Землю. Прощай.

– Прощай.

И я отправился дальше, не оборачиваясь, и более не видел его.