Воды слонам!

Я пытаюсь помочь, но стоит мне приблизиться к вагону, как меня снова одолевает тошнота.

— Прости, — мучимый рвотными позывами, еле выговариваю я, когда Отис возвращается. — Я не могу. Просто не могу.

Он бросает на меня недовольный взгляд.

— Желудок не выдерживает, — зачем-то пытаюсь объяснить я. — Вчера вечером слишком много выпил.

— Оно и заметно, — отвечает Отис. — Сиди уже, мартышкино отродье. Сам разберусь.

Отис перетаскивает остатки мяса к дереву и сваливает в кучу, к которой тут же с жужжанием слетаются мухи.

Мы широко распахиваем двери верблюжьего вагона, однако очевидно, что одним проветриванием не обойтись.

Верблюдов и лрм приходится увести подальше и привязать к поезду. Потом мы обливаем пол водой из ведер и швабрами вычищаем из вагона получившуюся жижу. Мы не жалеем сил, но вонь не проходит.

Закончив свои дела в зверинце, я возвращаюсь в вагон, где меня ждет Серебряный.

Жеребец лежит на боку, а Марлена, все еще в розовом платье, которое было на ней вчера вечером, стоит рядом с ним на коленях. Пройдя мимо ряда открытых стойл, я останавливаюсь рядом с ней.

Шаза у Серебряного полуприкрыты. Он вздрагивает и фыркает в ответ на какие-то неприметные стороннему наблюдателю воздействия.

— Ему стало хуже, — говорит, не глядя на меня, Марлена.

Я медлю и отвечаю:

— Да.

— А у него есть шанс выкарабкаться? Ну, хоть какой-нибудь?

Я колеблюсь, с языка готова сорваться ложь, но у меня не получается выговорить нужные слова.

— Можешь сказать мне все, как есть, — говорит она, — я должна знать.

— Нет. Боюсь, шансов у него никаких.

Она кладет руку ему на загривок.

— Тогда обещай, что это будет быстро. Не хочу, чтобы он мучился.

Поняв, чего она хочет, я закрываю глаза.

— Обещаю.

Она встает и смотрит на него сверху вниз. Ее стоицизм изумляет меня и помогает сохранить присутствие духа, но тут из ее горла доносится странный шум. На смену ему приходит стон, и вдруг она начинает рыдать в голос. Она даже не пытается утереть катящиеся по щекам слезы, а просто стоит, обхватив руками плечи, и задыхается от плача. Кажется, она вот-вот осядет на пол.

Я смотрю на нее в оцепенении. Сестер у меня нет, а если мне когда и случалось утешать женщину, то по куда как менее значимым поводам. Помешкав, я кладу руку ей на плечо.

Она поворачивается и падает прямо на меня, уткнувшись мокрым носом в мою фрачную рубашку — то есть на самом деле в рубашку Августа. Я глажу ее по спине, уговариваю не плакать, постепенно ее слезы переходят в судорожную икоту, и наконец она от меня отстраняется.

Глаза и нос у нее покраснели и опухли, лицо лоснится от слез. Она всхлипывает и вытирает ресницы ладонями, но без толку. Тогда она расправляет плечи и уходит не оглядываясь, и стук ее высоких каблучков разносится по всему вагону.

— Август! — я стою рядом с его постелью и трясу его за плечо. Он вяло переворачивается на другой бок, бесчувственный, словно труп.

Я склоняюсь над ним и кричу прямо в ухо:

— Август!

Он раздраженно ворчит.

— Август! Проснитесь же!

Наконец он начинает шевелиться и прикрывает глаза ладонью.

— Боже милостивый! — бормочет он. — Боже милостивый, у меня же голова сейчас лопнет. Закрой занавески, а?

— У вас есть ружье?

Отведя ладонь от лица, он садится на постели.

— Что?

— Мне нужно пристрелить Серебряного.

— И думать забудь.

— У меня нет выбора.

— Ты же слышал, что сказал Дядюшка Эл. Если с лошадкой хоть что-нибудь случится, тебя выкинут.

— То есть?

— Сбросят с поезда. Прямо на ходу. Если тебе повезет, и неподалеку будут семафорные огни, может, ты даже доберешься до города. Если нет, ну, тогда остается надеяться, что дверь откроют хотя бы не на мосту.

И тут до меня доходит, что имел в виду Верблюд, говоря о свидании с Чернышом. И о чем они все твердили, когда меня в первый раз отвели к Дядюшке Элу.

— В таком случае я рискну и останусь здесь, пусть поезд отправляется без меня. Но лошадь в любом случае придется пристрелить.

Август смотрит на меня в упор из запавших глазниц.

— Дерьмово, — наконец произносит он, спускает ногу с кровати, усевшись на самый край, и трет небритые щеки. — Марлена знает? — наклонившись, он почесывает ноги в черных носках.

— Да.

— Черт! — говорит он, вставая и хватаясь за голову. — Эл будет рвать и метать. Ладно, через пять минут у вагона с лошадьми. Ружье принесу.

Я разворачиваюсь, чтобы уйти.

— Послушай, Якоб!

— Да?

— Сними сперва мой фрак, ладно?

Вернувшись к нашему вагону, я обнаруживаю, что внутренняя дверь открыта. Не без трепета душевного заглядываю внутрь, но Кинко нет. Я захожу и переодеваюсь, а через несколько минут появляется Август с ружьем.

— Вот, — говорит он, взбираясь в вагон, и протягивает мне ружье и две пули.

Одну я кладу в карман, а вторую возвращаю:

— Мне понадобится только одна.

— А если промажешь?

— Не городите вздора, Август, я же буду рядом с ним.

Он смотрит на меня в упор и забирает лишнюю пулю.

— Ну, ладно. Только уведи его подальше от поезда.

— Шутить изволите. Он же не может ходить.

— Но ведь не здесь же. Там рядом с вагоном другие лошади.

Теперь моя очередь смотреть на него в упор.