Военная контрразведка. Вчера. Сегодня. Завтра

Москва встретила Устинова настоящей русской метелью. На перроне Белорусского вокзала сугробы росли прямо на глазах. Пронизывающий до костей северный ветер забивал дыхание, забирался под шинель и покалывал жалящими иголками. Надвинув шапку на брови и подняв воротник, Устинов поспешил к метро. Людская река подхватила его, скатила по эскалатору к платформе и внесла в вагон. Через пятнадцать минут он был в центре столицы и вошел в гостиницу. Номер для него был забронирован в крыле, отведенном для военных. Побрившись и приняв душ, Устинов спустился в ресторан, позавтракал и отправился на Лубянку.

Метель к этому времени стихла. Небо прояснилось. Морозный ветер спал. Весело поскрипывающий под ногами снег, бодрый перезвон трамвайных стрелок и задорный смех стайки студентов подняли настроение. Устинов бросил взгляд на часы — до встречи с руководителем военной контрразведки оставалось больше часа — и решил пройтись пешком. Направляясь к площади Дзержинского, он с живым интересом вглядывался в Москву, в лица прохожих и искал приметы новой, после эпохи Сталина, жизни.

Минуло почти два года со дня его смерти. В тот мартовский день, когда диктор Левитан сообщил по радио о кончине Сталина, в далеком Берлине Устинов и те, кто находился рядом, испытали настоящее потрясение. В их душах поселились смятение и тревога. Ушел из жизни тот, кто был для них символом несгибаемости духа в борьбе с врагами, пытавшимися блокадой задушить молодое советское государство. Не стало того, вместе с кем они вырвали страну и себя из повального невежества и ужасающей нищеты, а потом самоотверженным трудом подняли ее из вселенской разрухи и сделали привлекательной звездой — мечтой для трудящихся всего мира на мрачном капиталистическом небосклоне. Вместе с ним они победили самого жестокого врага — фашизм — и освободили от него Европу. После неисчислимых потерь и немыслимых страданий они снова нашли в себе силы, чтобы после чудовищной войны и, казалось бы, невосполнимых потерь возродить страну.

Заканчивался второй год, как они жили без него — Сталина, ставшего при жизни земным богом. Его ближайшие соратники Хрущев, Молотов, Каганович, вставшие у руля страны, клялись в верности его делу и заверяли в неизменности намеченного им курса. Однако чувство тревоги не покидало Устинова. Он испытывал сомнения в том, что они, принявшие у Сталина тяжкую эстафету власти, будут так же твердо держать ее в руках и смогут выстоять в новой — холодной войне, развязанной политиками Запада.

Устинов искал ответы на эти и другие вопросы в облике Москвы, в лицах и поведении москвичей. Столица напоминала ему одну огромную стройку. Она вздымалась к небу лесом огромных башенных кранов. Ее улицы и проспекты походили на реки в половодье. Автомобильный вал ревел, гудел тысячами моторов и, казалось, что вот-вот выплеснется из каменно-бетонных берегов. Витрины магазинов пестрели непривычно яркими красками рекламы. Цвет хаки уходил в прошлое. В стильных шапочках и пальто московские модницы походили на первые весенние цветы и выступали пока еще робкими предвестниками новой, послесталинской эпохи.

Москва 1954 года отличалась от той, которую Устинов видел три года назад. Она становилась другой. Какой? Он пытался понять, пристально вглядывался в лица москвичей, прислушивался к их разговорам и отмечал, они стали в чем-то другими. На их губах все чаще появлялись улыбки, а в голосах звучал оптимизм. В сердце Устинова все меньше оставалось места для тревог и сомнений. После смерти Сталина, какой бы она ни казалась трагедией, жизнь брала свое. Люди смотрели в будущее без страха и с надеждой на лучшее.

Этот могучий, динамичный пульс столицы придал уверенности Устинову. Он прибавил шаг, миновал гостиницу «Метрополь», Китай-город и вышел на площадь Дзержинского. Ее главной доминантой являлась величественно-суровая громада могущественнейшей спецслужбы мира — знаменитое здание № 2. Перед ним в бессменном карауле застыла бронзовая статуя основателя ВЧК Феликса Дзержинского. Устремленная в небесную высь, она напоминала надежный в ближнем бою и беспощадный к врагу штык винтовки.

Устинов остановился, задержал взгляд на этих особых символах советской эпохи и испытал сложные чувства. Из стен Лубянки вышли сотни, тысячи тех, кто ценой своей жизни в боях на фронтах, а в мирное время в тайной схватке с противником боролся за страну и создавал ее величие. Но было и другое, когда «меч Лубянки», выполняя волю партийных вождей, превращался в кистень, которым крушили и правых, и виноватых.