Военный госпиталь в блокадном Ленинграде

– Няню звать не надо! – поддакнул танкист Данилов.

– Чья бы корова мычала, а твоя молчала! – буркнул Вернигора. – Курица!

Курицей называли Василия Данилова вот почему. Он по профессии шофер. Как-то в один из вечеров Данилов рассказал, что однажды он вел машину на очень большой скорости. И вдруг на дороге появилась курица. Машина проскочила над ней, и она осталась стоять на асфальте, «каб что», но без перьев!

Надо сказать, что у рыжеватого, сероглазого танкиста Данилова было прекрасное качество – ободрять товарищей своими рассказами-побасенками. «Травить», по морской терминологии. Делал он это с блеском. Обладая неистощимой фантазией, он увлекался до того, что и сам глубоко верил в подлинность своих, «случаев».

В палате были и охотники, и рыболовы, и моряки. Каждый старался внести свою лепту в вечерние «тары-бары». И здесь Данилов был вне конкуренции. О таких в жизни обычно говорят – веселый парень. Но танкист – не просто веселый человек. Его шутки, юмор и побасенки имели другую цель: он старался ими облегчить страдания раненых, хорошо понимая роль «смехотерапии».

…Дарья Васильевна убрала со стола самовар, посуду. С ее легкой руки чаепития потом появились и в других палатах нашего отделения. Они прочно вошли в быт, напоминая домашнюю обстановку. За самоваром все чувствовали себя словно в одной семье. Мы работали и жили в госпитале, как на корабле в продолжительном походе: все вместе, у всех на виду.

* * *

Утро 22 сентября. Раненые прибывают и прибывают. По всему фронту враг яростно атакует наши позиции.

Санитарные машины доставляют бойцов 4-й морской бригады, раненых солдат и офицеров 115-й стрелковой дивизии. Они сражались в районе Невской Дубровки.

Я работаю с хирургом Коптевым в сортировочно-перевязочном отделении. Нам помогает Евгения Михайловна Виленкина. В помещении тошнотворный запах эфира, хлороформа, крови и гноя…

Извлекаем пули и осколки. Оперируем. Час за часом. Кружится голова. Слабеют ноги. Надо бы отдохнуть. Нет, нельзя. Нет времени для передышки. Раненых несут и несут. Беспрерывный поток искалеченных.

На стол положили лейтенанта Николая Прошина. Ожог лица и осколочное ранение правой голени. Он очень бледен. Холодные руки. Пульс едва прощупывается, частый, слабый, нитевидный. Дыхание учащенное. Лейтенант в сознании, но молчит, на вопросы не отвечает, безучастно относится к окружающему.

Травматический шок! Необходимо как можно скорее вывести раненого из этого состояния. Пока это не сделано, хирургическое вмешательство невозможно.

Раненого быстро обложили грелками.

– Шприц и морфин! – потребовал Коптев.

Но тепло и морфин не помогли. Подкожно – кофеин.

– Евгения Михайловна, будьте так добры – кровь! – мягко сказал Коптев.

Неуместное в такой обстановке «будьте так добры», да еще в устах опытного хирурга, поразило меня. Обычно Иван Сергеевич коротко требует: «Кровь!»

Взглянув на Виленкину, я был удивлен: отсутствующий взгляд, замедленные движения, опущенные, безжизненные руки – все это не похоже на энергичную, подвижную Евгению Михайловну.

С тем же отсутствующим взглядом Виленкина начала переливание крови. Коптев пристально следил за каждым ее движением.

Я бросил взгляд на флакон, из которого она брала кровь. На нем было написано: «Флакон № 89/566. Донор Е. М. Виленкина».

– Пи-ить! – наконец прошептал раненый, еле шевеля губами.

Глубоко вздохнув, Прошин два раза глотнул теплого, крепкого чая из поильничка и спросил:

– Сейчас день или вечер? – Руками он сделал такое движение, словно ощупывал воздух.

– Семь часов вечера, – ответил Коптев.

– Доктор, у меня очень ослабло зрение, – уже более явственно произнес лейтенант. – Скажите правду, я буду… видеть?

– Не сомневаюсь в этом. Но пока прошу вас лежать спокойно.

Раненому удалили из голени небольшой осколок снаряда. Потом наложили на лицо новую повязку со слабым раствором марганцовокислого калия и отнесли в наше восьмое отделение.

…Прием раненых закончен. Иван Сергеевич моет руки и время от времени участливо поглядывает на сестру Виленкину. Она убирает хирургический инструмент.

Вдруг худенькие плечи ее вздрогнули, она всхлипнула и поспешно вышла.

– Что с ней? – спросил я Коптева.

Иван Сергеевич глубоко вздохнул:

– Утром она получила известие – под Пулковом от ран погиб ее муж. Он умер от потери крови. Я хотел освободить Виленкину от дежурства, но она так возражала, что пришлось уступить.

Вскоре в нашу ординаторскую вошел Луканин:

– К вам поступил раненый Прошин?

– Да, Федор Георгиевич. Он в четвертой палате. Ожоги лица, осколочное ранение правой голени.

Комиссар протянул Муратову небольшую, вчетверо сложенную бумажку.

– Прочтите. Принесли из приемного покоя. Лежала в кармане гимнастерки Прошина.

Петр Матвеевич пробежал глазами записку и спросил:

– Кто этот капитан Самойлов?

– Не знаю. Надо полагать – Командир батальона. Как вы считаете, можно надеяться?

– Относительно ноги Прошина я не беспокоюсь, – ответил Муратов. – А что касается зрения, то с окулистом надо посоветоваться. Подождем с ответом…

– Хорошо. Приложите записку к истории болезни.

В записке было сказано:

«Начальнику госпиталя.