Въ глазахъ японцевъ, удаленныхъ отъ всего остального мiра, ихъ страна, несмотря на внутреннюю раздробленность, продолжала оставаться первою страною въ свѣтѣ. Вмѣшательство иностранцевъ, порою крайне высокомѣрное, доказало имъ противное. Японцы этимъ были глубоко оскорблены въ своей гордости островитянъ, привыкшихъ безсознательно обожать себя. Именно тогда то зародилось, вмѣсто прежней внутренней раздѣльности клановъ, незнакомое до тѣхъ поръ, новое чувство. Это была зависть и затаенная ненависть къ стоявшимъ выше нихъ иностранцамъ, стремленiе сравняться съ ними, превзойти ихъ и отомстить за полученныя оскорбленiя; это чувство, примиривъ быстро всѣ былыя несогласiя, объединило представителей различныхъ мнѣнiй въ одинъ грозный заговоръ. Чувство это именуется
Кромѣ мистико-политическихъ вѣрованiй въ обожествляемаго императора, ничто не могло такъ сильно способствовать обезпеченiю нацiональнаго объединенiя, какъ этотъ искусно поддерживаемый и умѣло эксплоатируемый шовинизмъ. Вѣрованiя отдаленныхъ временъ, оживленныя вновь въ послѣднее столѣтiе перiода сiоогуновъ, подготовили подданныхъ къ безусловной покорности императору, а шовинизмъ создалъ кровожадныхъ бойцовъ для предстоящей борьбы.
Такимъ образомъ, эти двѣ идеи, взаимно помогая одна другой въ стремленiи къ единой цѣли дали возможность одному изъ народовъ, ничѣмъ не выдѣляющемуся изъ числа другихъ, достигнуть крупныхъ результатовъ въ короткiй промежутокъ времени. Индивидуальное безсилiе не могло найти себѣ болѣе вѣрнаго убѣжища и болѣе надежной точки опоры. А потому оно ухватилось за эти идеи какъ за единственное средство спасенiя.
Подъ влiянiемъ этихъ двухъ главныхъ чертъ японскаго народнаго духа недостатки и достоинства, присущiе каждому отдѣльному индивидуму, получаютъ рѣзко-своеобразный оттѣнокъ; тѣ и другiя, находя надежную опору въ двухъ основныхъ проявленiяхъ народнаго духа, развиваются крѣпнутъ и прiобрѣтаютъ удивительную устойчивость. При свѣтѣ вышеприведенныхъ данныхъ особенно опредѣленно вырисовывается храбрость японца, о которой я не могу не сказать нѣсколькихъ словъ въ настоящей книгѣ.
Дѣйствительно ли въ Японiи каждый взятый отдѣльно индивидумъ обладаетъ храбростью? Двадцать лѣтъ, проведенныхъ въ этой странѣ, убѣдили меня въ противномъ. Въ повседневной жизни, во взаимныхъ отношенiяхъ между собою, а равно въ отношенiяхъ къ иностранцамъ, мне часто приходилось видѣть японцевъ обнаруживающихъ коварство, проявляющихъ жестокость, но я рѣдко наблюдалъ проявленiе ими высокой доблести. Храбрый человѣкъ при встрѣчѣ съ какою-либо опасностью владѣетъ собою; онъ спокоенъ, ибо вѣритъ въ свои физическiя или по крайней мѣрѣ нравственныя силы; онъ идетъ, не лукавя, впереди остальныхъ. Не таковъ японецъ въ подобныхъ случаяхъ[111]
; пусть избавятъ меня отъ приведенiя тысячи общеизвѣстныхъ примѣровъ этого.Но если отъ разсмотрѣнiя отдѣльнаго частнаго лица мы перейдемъ къ разсмотрѣнiю японца, лишь какъ гражданина, дѣйствующаго или полагающаго, что онъ дѣйствуетъ во имя общеяпонскихъ интересовъ или во имя олицетворяющаго ихъ императора, то картина совершенно измѣняется. Узкое себялюбiе японца исчезаетъ, онъ становится лишь частицей общей массы, являющейся грубою, но въ то же время безличною силою. Въ этомъ полномъ самоотреченiи, котораго мы, французы, добрые патрiоты и доблестные солдаты, никогда не осуществляли въ столь высокой степени, заключается единственный секретъ этой достойной удивленiя храбрости войскъ Микадо.
Старались объяснить это тѣмъ, что японцы мало дорожатъ жизнью, что они обладаютъ меньшею, чѣмъ мы, воспрiимчивостью. На нашъ взглядъ эти доводы недостаточно убѣдительны. Японцы любятъ жизнь и такъ же, какъ и мы, боятся смерти. Нѣтъ никакихъ основанiй полагать, что они при одинаковомъ съ нами уровнѣ развитiя чувствовали бы иначе, чѣмъ мы. Зато, вступивъ въ полкъ, японецъ перестаетъ, собственно говоря, самъ дѣйствовать и самъ собою руководить, имъ руководитъ нѣчто высшее, внѣ его лежащее; его состоянiе подобно состоянiю религiознаго фанатика, оно напоминаетъ медiума въ рукахъ гипнотизера. Вотъ въ чемъ источникъ его слѣпой силы.