Войку, сын Тудора

До минувшего года — года гибели Феодоро и его князя — Штефан старался проторить надежный путь на Москву через Крым, потому что союз со Срединной Русью был заветной, давнишней мечтой и отца, Богдана-воеводы, и его самого. Потому, что, несмотря на дальность державы Ивана-князя, Москва оставалась единственной надеждой его земли, оставленной всем христианством в одиночестве: Европа была занята лишь собой и не разумела, какая ей грозит беда. Как и князь Богдан, Штефан понимал: союз с Москвой мало мог изменить судьбу Молдовы сегодня. Но считал святым своим долгом положить ему хотя бы начало, ибо будущность его родного края всецело зависела от союза и дружбы с непрерывно усиливавшейся Московией. Это и побудило Штефана, еще в юности, просить руки Елены Олельковны, киевской княжны из древнего рода, тянущегося к Москве, несмотря на свое польское подданство, с великой опасностью для себя не прерывающего связей с московским великокняжеским домом. Девять лет назад княгиня преставилась, оставив ему двух сыновей и дочь. Чем был после этого новый брак, с Марией Мангупской, как не движением в ту же сторону, к Москве, сближавшейся с Палеологами?

Князь с усилием овладел собой, подавил гнев. Делами, достойными лотров, его враги не помешают великому делу, на которое Штефан возлагает столько добрых надежд.

— С Московией, твоею родиной, у нас еще все впереди, Володимер, — улыбнулся государь, назвав ближнего дьяка-воина его русским именем. — Сделаю из тебя воеводу знатного для брата нашего, великого князя Иоанна, отошлю к нему, будешь на его недругов полки водить.

— На Москве воеводою мне не быть, государь, — отвечал Русич. — Не вышел родом.

— А я тебя прежде обоярю, — полушутя-полусерьезно продолжал Штефан. — Женю на княжне. Дам тебе чету, выкрадешь себе в Польше Радзвилловну или Потоцкую. И положишь начало такому знатному роду, что сам старый Михул едва сгодится тебе в дворецкие.

Но Русич ушел, и думы князя вернулись к подлому делу, учиненному Карабэцом. Повелев страже никого к нему не впускать, воевода упал ничком на ложе из шкур с молитвой к богу, в которого веровал искренне, со всею силой неистовой души.

— Помоги мне, о господи! — молил князь. — Помоги не поддаться сердцу, не уподобиться ворогам в лютости, соблюсти меру кары, когда настанет час моего суда. Ведь мой народ прост и беден, а такие люди, как в земле моей, с особой силой чувствуют меру правды, воздаяния и греха. Дай же силу мне, рабу, сдержать справедливый гнев свой и, воздавая, не мстить! Отец земной, государь мой Богдан, учил: у каждого в мире сем — своя правда, у пахаря и боярина, кузнеца и купца, монаха и беспутной, ввергнутой в грех жены; каждый волен оспаривать чужую и возносить пред прочьими свою; и только ты, государь, учил меня князь Богдан, обязан понимать каждого в его правде и, понимая, примирять с другими. Много лет, неразумный и слабый, силился я следовать мудрому слову моего государя и отца, и вот — его давно уж нет, и вот я отчаялся. Помоги же соблюсти сей завет, о отец мой небесный, когда волки сбросили с плеч овечьи шкуры и бесчинствуют на шляхах Молдовы, когда гадюки не прикидываются более ужами и брызжут на все живое ядом предательства. Не нашествие страшно, господи; страшно зло, которое оно обнажило в моей земле, страшны гады, вызванные им из нор мрака на божий свет. Страшен истинный лик многих злых и подлых, коий они скрывали под личинами верности и чести. Час суда моего, знаю, близок, ты не дашь ему, господи, промедлить. Научи же меня, неразумного князя, не порушить правды, которую ты поставил превыше меня над этим краем!

Так звучала в душе воеводы гордая молитва, долго еще возносившаяся в безмолвии зеленой лесной кельи.

Настала ночь, когда лечить больную ногу Штефана явился его хаким. Старый Исаак сделал перевязку, налил в чару целебное питье. И до полуночи, при свете двух свечей, читал князю вслух из книги, захваченной в минувшем году в турецком обозе среди добра, принадлежавшего Сулейману Гадымбу. Штефан безмолвно внимал четкой эллинской речи великого римского царя-философа Марка-Аврелия — о мудрости государя, о стойкости и мужестве в беде, перед соблазнами и искушениями быстротекущего земного бытия. Штефан с увлечением слушал размышления императора-мудреца, особенно — о свободе. Что мог знать о ней неограниченный властитель-кесарь, окруженный рабами, как ни был честен и умен?