Войку, сын Тудора

Так было и в этот день. Едва на стенах заметили появление дружины Чербула, как в большом покое княгини почувствовали, что снаружи что-то происходит. Никто не подал и виду, что взволнован или мучим любопытством: знатным дамам это было не к лицу. Но тишина в зале стала напряженнее, руки и пальцы, спицы и иглы замелькали быстрее.

Вкатилась карлица, долго шептавшая что-то княгине на ухо, под встревоженными взорами присутствующих. Потом ее высочество объявила всем, что в поле появились новые люди, пока — в малом числе, так что беспокоиться не следует.

Новости продолжали размеренно поступать на женскую половину. Высокородные затворницы постепенно узнавали о том, что неведомые пришельцы храбро бьются возле ворот с тем ужасным сбродом, который уже несколько лет обступает Хотин, что страже никак не удается опустить для них мост, наконец, что оставшиеся в живых — молдавские воины — вступили под сень твердыни и находятся в безопасности.

Сердца женской половины забились с новой тревогой и надеждой. Прибывшие в крепость люди могли доставить важные вести о событиях в тех местах, где шли бои, о судьбах отцов, мужей и братьев. Они могли, наконец, сообщить, что война приближается и к долине Днестра, где стоит Хотин.

Это, действительно, было близко к истине.

Войку был опознан, как только он вступил в крепость; младший из пыркэлабов видел его и под Высоким Мостом, и в Белой долине. Сотника сразу увели в дом, где у бояр и капитанов с ним состоялась долгая беседа. Потом старший из пыркэлабов послал к княгине жену куртянина с просьбой удостоить его разговором. Мария приняла Влайку в малом, личном покое, увешанном иконами, где проводила в молитве немалую часть дня. Выслушав старого воина, Мария величественно возвратилась к своему высокому креслу в большой комнате.

— Пусть войдет, — сказала она пыркэлабу.

Минуту спустя, держа в руке гуджуман, перед дамами предстал Чербул. Сотник глубоко поклонился своей государыне и выпрямился, удивленный той странной тишиной, которая его встретила. Ничто не нарушало ее нескольких долгих мгновений. Наконец слабый вздох заставил Войку повернуть голову, и он увидел Роксану.

Они стояли друг против друга, не в силах пошевелиться, пока, очнувшись, не увидели, что остались одни. Княгиня знаком подняла с кресел и увела с собой растроганных женщин, оставив племянницу наедине с мужем, которого не могла уже не принять.

38

Пири-бек Мухаммед подошел к Хотину, когда уже смеркалось. Турецко-мунтянское войско расположилось в достаточном отдалении от крепости, за холмами; высланные во все стороны дозоры, конные и пешие, вскорости доложили, что в окрестности ничего подозрительного не замечено. Войско провело ночь, не зажигая огней, а еще до зари незаметно выдвинулось поближе к каменному гнезду, которым ему предстояло овладеть. Мунтяне и турки незаметно заняли лесистые вершины, полукругом обступившие крепость. Молдавские же бояре повели пять сотен своих ратных холопов в походном порядке прямо к воротам. Самый родовитый среди них главарь предателей Кындя ехал впереди; рядом с ним держались Жупын и Лупул, Сингурел и Кодэу, чьи лица не могли вызвать у пыркэлабов подозрений — хотинские люди Штефана-воеводы до сих пор не имели повода усомниться в верности этих бояр. Жевендел и Кодэу, проявлявшие не раз непочтение к князю, следовали позади, надвинув на глаза мохнатые гуджуманы.

Крепость молчала. На стенах виднелось мало воинов, только его милость Дума, в алом плаще поверх серебристой кольчуги, без шлема и шапки, открыто стоял между двумя зубцами над воротами, рассматривая из-под ладони гостей. Появление новой силы в этих местах, судя по всему, не слишком встревожила пыркэлабов Хотина; Пири-бек, следивший за всем с вершины холма, увидел в этом добрую примету. Передовые всадники достигли наконец свободной площадки, где дорога упиралась в ров. Остальные продолжали подходить не спеша, равнодушно переговариваясь между собой.

— Кто такие, зачем пришли? — крикнул Дума с вершины стены.

— Государево дело! — отвечал Кындя. — Что, пане Дума, разве ты меня не признал?

— Узнаю, пане Кындя, как же! — приветливо закивал молодой боярин. — Давно с твоей милостью не виделись!

— Что поделаешь! — воскликнул тот. — Пришлось на татар ходить, вотчину от проклятых боронить; твоей милости уже не было в войске, когда я вернулся. Вели отворить!

— Сейчас, пане-боярин! А что за люди с твоею милостью?

— Воины воеводы! Государь-воевода вашим милостям в подмогу шлет, о своих беспокоится. Отворяйте!

— Сейчас, пане Кындя, — вмешался старый Влайку, появляясь на стене рядом с сыном. — Твою милость мы знаем, твоей милости верим. Только нет ли при тебе от князя хоть малой грамотки? Мы ведь — слуги, хозяин — господарь. Его высочество князь-воевода приказывал настрого: никого в ворота не пускать, будь то сам святой Георгий!

— А Гавриила-архангела[101] — как, тоже пускать не велено? — усмехнулся Кындя. — Есть у нас, панове, лист от самого государя. И везет его человек государев, ближний дьяк, ваши милости должны его знать.