Войку, сын Тудора

— Сам Пири-бек! — возгласил мнимый скутельник. — Тут уже не скажешь сразу, кто кого ограбит. Да все равно, у нашего брата взять нечего, у османа — всегда золото в мошне. За старым беком — десять тысяч, за нами — кодры и правда великого лесного братства. Пощупаем шкуру турка, а будет толста — отпустим, уж так и быть. Верно, братья, говорю? — Разбойники одобрительно зашумели; своего главаря, видимо, лотры и любили, и боялись. — Пойдешь, может, с нами, сотник Войку? Свидишься с панами пыркэлабами и — к нам?

— Может, ты сам, скутельник, переменишь свой путь? В государевом войске еще помнят, как ты сражался? Может, станешь снова воином?

— Узнаю речи воеводы, — с чуть заметной горечью улыбнулся Морлак. — Мне нужны воины, а не лотры, — так любит говорить Штефан-князь. Только в этом мире зла никто не вправе корить ближнего за разбой, — гордо выпрямился скутельник. — Ладно, сотник Войку, иди в свою крепость, там твою милость, пане рыцарь, ждут не дождутся. Ладно уж, помогу князю Штефану еще раз. Князю Штефану стократ труднее, чем князю лотров, мои разбойники честнее его бояр.

Князь лотров повернулся и, не взглянув на мертвых харцызов, пошел по пыльному шляху к лесу. Воины Хотина, которым удалось наконец справиться с упрямым подъемным мостом, с оружием наготове вышли из крепости и помогли нежданным гостям внести убитых и раненных товарищей во двор.

37

Княгиня Мария, из славного царского рода Палеологов и Асанов, и Гаврасов, и Комненов, заканчивала для себя покров — на гроб. Минул уже год с тех пор, как княгиня навсегда сняла и сложила в подаренные ей брашовскими пыргарями ларцы любимые, достойные ее сана драгоценности — тяжелые золотые серьги с бриллиантовыми подвесками, жемчужные и изумрудные ожерелья и браслеты, когда государыня рассталась с брокартовыми и шелковыми платьями, украшенными пышным золотым шитьем, со спускавшейся на плечи легкой и светлой, затканной золотом накидкой; даже прекрасные веера из павлиньих перьев, тоже подаренные брашовянами, были удалены с женской половины дворца. Прошел целый год с тех пор, как Мария, узнав о смерти брата Исаака, покрыла навеки голову черной накидкой и засела за свою скорбную работу. Полгода спустя поводов для вечного траура у княгини прибавилось: под развалинами родного Мангупа погиб второй брат Марии, базилей Александр; последний отпрыск семьи, пятилетний племянник Маноил обращен в ненавистную мусульманскую веру. Теперь наступал черед самой княгини Марии; не стало у нее родных, не родилось детей, жизнь утратила смысл. Покров принимал последние стежки золотой трапезундской нитью; оставалось только достойно почить в бозе, удобно улечься в кипарисовую домовину, украшенную вот этим платом, вышитым ее искусными руками.

Князь Штефан не любил свою княгиню; правда, уважал ее и жалел, иногда — Мария это видела — до слез, в бессилии наблюдая, как она угасает. Мария хотела вернуть мужу свободу, много раз просилась в монастырь; Штефан не опускал. Наверно, из себялюбия, ради государевых своих расчетов, считал неподобающим для своего высокого дома оставаться без хозяйки, а детям — без матери, пусть и неродной. «Не изводи себя, жена, не гневи господа!» — твердил князь в те дни, когда был дома; хвала богу, таких дней было немного. И вот — новая война, еще одно нашествие султана — исчадия ада, извечного врага, погубителя ее рода во всех его ветвях — константинопольской, трапезундской, мангупской. Семейству князя пришлось оставить столицу, искать убежища в этом месте, на самой границе с Польшей. Потом пришла весть: Штефан погиб в бою, Сучава пала. Мария надела глубокий, полный траур, не выходила из церкви. Вскоре в Хотине узнали, что князь жив и на свободе: сучавские посады захвачены и сожжены, но крепость и старый замок с дворцом держатся. Княгиня Мария вернулась в свои покои, но покров на гроб — свой верхний саван — продолжала прилежно вышивать.