Воин-монах на престоле

Хотя греческая софистика IV века оказывала непосредственное влияние лишь на ученый мир, нельзя сказать, что этот ученый мир не обладал никаким влиянием. На протяжении долгих лет обнищания и анархии риторские школы пришли в упадок. Однако после того, как введенный «господином и богом» – августом Диоклетианом – режим тетрархии (четверовластия) восстановил порядок, благосостояние и безопасность транспортных путей, высшие школы очень быстро снова наполнились учениками, выходцами из всех общественных слоев, призванными образовать собой новый правящий класс. Один из тогдашних наиболее уважаемых учителей мудрости – Евмений, или Эвмений – почитал себя счастливым, обучая на своих уроках молодежь, на которую государство возлагает свои надежды, которой предстоит взять на себя управление, дела правосудия и даже исполнение самых высших должностей при императорском дворе. Вельможи и высокопоставленные чиновники прямо-таки соревновались между собой за право снискать благосклонность известных учителей: когда, например, Ливаний выступил перед сенатом Антиохии с панегириком в честь Стратегия Музониана (Мусониана), наместника Востока, сей римский вельможа поторопился приказать целой дюжине писарей-скриб изготовить списки (копии) этой похвальной речи и сделать ее таким образом, в отсутствие средств массовой информации и социальных сетей, достоянием широкой общественности. Следовательно, риторы того времени в определенной степени, будучи властителями умов, научились управлять общественным мнением и даже формировать его. Их публичные доклады и лекции перед большими аудиториями, их выступления в роли посланцев родных городов или провинций, давали им такую возможность. В моменты опасности риторы не упускали возможности напомнить императорам и подданным об их обязанностях. И устами риторов выражалась воля всего тогдашнего общества. Совершенно справедливым представляется мнение, что император вполне мог позволить себе, в семейном или дружеском кругу, потешаться над сочиненными в честь него панегириками, но, будучи «в силу занимаемой должности» обязан (или вынужден, что, впрочем, в сущности – одно и то же) три-четыре раза в год выслушивать из уст риторов эти гимны, представлявшие его в качестве идеального властелина, он не мог не испытывать на себе их влияния или не стыдиться своего несоответствия этом идеальном представлению о себе. Таким образом, риторика в определенной мере способствовала появлению и пребыванию на престоле Римской империи добродетельных монархов. А коль скоро это так, то, значит, влияние симпатизировавших идеям эллинизма интеллектуальных кругов античного общества не оставалось ограниченным четырьмя стенами лекционных залов, учебных аудиторий…

Философам описываемой эпохи досталась в удел роль скорее жрецов, иереев, священников, чем метафизиков. Они как бы фокусировали мистические аспирации в одном определенном направлении, и этот мистицизм, которому они придавали греческую форму, «облекая его в эллинские одежды», оживлял все старые религиозные силы, которые, уцелев от разгрома, все еще сохранялись в самых сокровенных тайниках святилищ. Влияние философов-эллинистов на умы и души было глубоким и значительным. Но, чтобы составить себе точное представление о том, как далеко зашел (или был заведен) Юлиан своим вкусом к светским наукам, необходимо провести четкое различие между эллинизмом неоплатоников и эллинизмом риторов. Первые были существенно радикальнее, последовательнее и серьезнее, чем вторые.

Следует помнить, что у тогдашних греков изреченное слово все меньше и реже обращалось к человеческому сознанию. Ораторы все больше и чаще воспринимали себя в качестве «мело дов» – подражателей лирических поэтов. Их доклады, или лекции, представляли собой по большей части чрезвычайно искусную, если не сказать – изощренную, ритмическую декламацию. С помощью ударения, не имевшего ничего общего с ударениями, делаемыми в живом разговорном языке, ораторы – подлинные виртуозы своего дела – выражали звучность и благозвучие своего искусства декламации – «художественного слова» – воздействуя на своих слушателей и впечатляя свою аудиторию не столько смыслом сказанного, сколько, в первую очередь, музыкальными эффектами, музыкой изреченного слова. В описываемую эпоху, когда в моде были концерты духовой и струнной музыки, декламатор чувствовал себя польщенным, если его плавное, благозвучное, ритмическое красноречие сравнивалась ценителями с чарующими звуками флейты. Он вдохновлялся, опьянялся звучанием собственного голоса и, казалось, был совершенно равнодушен тому, что произносимые им предложения или фразы были почти бессодержательным набором протяжно, нараспев скандируемых строф. Данный процесс приобрел особенно причудливые и даже гротескные формы в IV веке, но еще двумя столетиями раньше Авл Геллий[67]сравнивал искусного оратора с флейтистом-виртуозом.