Война

После обеда пришел капитан и принес мне два носовых платка. Я был смущен. Что это — подарок? Он присел на край койки и вдруг показался мне очень старым.

— Вы уже давно на западном фронте?

— С начала войны, господин капитан.

— А я все время был на востоке, — сказал он грустно. — Потом попал на запад, прямо на передовую. Я даже ни разу не видел командира полка… Мой адъютант не хотел пускать меня. Это же не годится — говорил он… Но я не мог. Я все время сидел в блиндаже и не знал, что мне делать… Этого вам, конечно, не понять. — Он печально поглядел на меня.

— Отчего же, господин капитан, — пробормотал я.

— Но до конца вы этого не поймете. Вы другой… У меня дома жена и дети. Они будут рады познакомиться с вами. — Луч радости скользнул по его лицу.

«Как ужасно! — подумал я. — Он утратил всякое представление о себе самом и о людях! Хоть бы только никто больше его не слышал!»

— Бели вам что-нибудь нужно — здесь мои чемоданы.

Он пожал мне руку и вышел из палаты.

Он заходил ко мне еще и еще. И всякий раз казался все более постаревшим и потерянным. Я думал снова и снова: что бы ему ответить, чем оказать какую-нибудь любезность, как доставить удовольствие, и ничего не мог придумать. Я казался себе равнодушным и полагал, что капитан должен считать меня бессердечным. Раненые в зале подшучивали над ним. Может, они и были правы, но меня это оскорбляло. А потом он перестал заходить.

Я осведомился у сестры. Она подняла на меня серьезные глаза:

— Он покончил с собой, только этого никто не должен знать.

Странно! Это известие не тронуло меня. Я воспринял его просто как факт.

Я вспомнил Эйлица — как я оставил его одного, и он был убит. Раскаяния я не чувствовал, но воспоминание это бередило мне душу.

Прежнее тягостное состояние повторялось теперь все реже и реже и становилось менее острым. Пузыри опали. Лишь рана все еще гноилась, каждый раз за ночь пропитывая повязку. Мне уже разрешили вставать на несколько часов в день. Я быстро научился одеваться одной рукой. Трудно было только заправлять рубашку в брюки, так как приходилось одновременно придерживать брюки и засовывать рубашку, и брюки при этом сползали, поскольку они, даже застегнутые, были мне широки. Поэтому я прислонялся к изголовью кровати и таким способом придерживал их.

Однажды утром пришел врач и осмотрел мою руку.

— Теперь мы можем стянуть рану. Она совсем чистая. Вы готовы к этому?

— Да, господин доктор!

— Хорошо! Отведите его в операционную!

Я пошел в сопровождении санитара в помещение, куда меня доставили в первую ночь. С раны сняли повязку. Монашенка протерла эфиром кожу вокруг раны.

Пришел доктор.

— Три скобы! Чувство не из приятных. Может быть, сделать вам укол?

— Нет, господин доктор. Уколов я боюсь больше, чем просто боли.

— Ну, тогда чтоб не кричать!

— Не буду, господин доктор.

Санитар взял меня за локти.

Доктор загремел сзади инструментами:

— Начнем!

Он воткнул скобу выше раны. Это было еще терпимо. Потом ниже. И еще одну скобу — левее и тоже выше и ниже. И потом третью.

— Так, теперь стянем.

Я чувствовал, как шипы глубже впиваются в тело, будто стремясь разорвать его. Еще глубже, еще… Да, ощущение не из приятных.

— Ну, держались вы молодцом!

Я поднялся наверх в палату. Плечо немного перекосило, но я был доволен. Я лег в постель, но не мог сразу успокоиться; через полчаса встал и принялся ходить взад и вперед. Было ощущение, что рана разбухает, и от металлических скоб становилось все больнее.

Вскоре принесли обед. Мне, было противно смотреть на еду, и я съел самую малость.

Потом лег в постель и заснул.

Я проснулся. Перед глазами еще стояли смутные картины сумбурного сна — какие-то прозрачные балки и провода. На душе было тревожно. Это было хуже, чем боль. Я выпил немного кофе, не дотронувшись до хлеба.

С озабоченным видом вошла монашенка.

— У вас нет аппетита? Нужно поставить градусник.

Я лежал, не шевелясь. Медленно текло время. Монашенка вынула градусник и посмотрела на него. Видимо, глаза у нее были слабоваты. Она стряхнула градусник.

— Смерим еще раз.

Я уже знал, что у меня жар.

Она заставила меня держать градусник дольше. Потом вынула его и посмотрела.

— Нужно позвать господина доктора.

Через несколько минут доктор был уже здесь; он осмотрел рану.

— Все в порядке. А температура может подниматься. Если мы снимем скобки, она спадет. Но лечение затянется на недели, а то и на месяцы. — Он произнес это так, словно ждал от меня ответа.

— Лучше пусть будет температура, — сказал я.

— Хорошо. Сестра Бригитта, сделайте ему на ночь укол.

Вечером я совсем почти не мог есть и едва сумел проглотить кусок. Потом санитар протер мне руку выше локтя. Монашенка принесла стеклянный шприц с мутной жидкостью. Оттянув кожу, она ввела под нее эту жидкость. Кожа вздулась бугром, как шишка. Санитар заклеил место укола пластырем.

— Спокойной ночи, — сказала сестра своим чуть заунывным голосом и кивнула мне с улыбкой. Я очень ее полюбил.

Тело у меня ломило так, будто из него вытягивали все жилы. Ломота не проходила. Боль отдалилась, — ее словно оттянуло от плеча. Я прислушивался к этой ломоте и лежал совершенно неподвижно.