Война. 1941—1945

Один пространный государственный деятель недавно сказал: «Мы не являемся судьями немцев — только бог может судить человеческие дела». Страшные слова! Никому не передоверит Красная Армия своего права судить злодеев. Это право мы выстрадали: солдаты, пережившие все, закаленные, плакали, как дети, глядя на изуродованные тела девушек Белоруссии. «Богу богово, кесарю кесарево» — так сказано в одной из старейших книг; добавим: а человеку — человеческое. Никогда вы не отымете у нас нашего человеческого права судить презреннейших убийц, которые издевались над нашими женами, над нашими стариками, над нашими детьми! Тот же снисходительный государственный деятель сказал: «Немцы — наши братья». Осторожно! Не играйте высокими словами! Мы знаем, что такое братство. За это слово и за это чувство двадцать пять лет подряд травили наш народ. Нас хотели уничтожить, загнать в одиночку, отлучить от мира только за то, что мы говорили о братстве народов. Мы говорим о нем и теперь: скорее охладеет земля, чем мы отречемся от братства. Но именно поэтому мы не прощаем и не простим немцев. Нет русского, который расценивал бы кровь по сортам, который говорил бы, что кровь серба, француза или грека стоит меньше, чем кровь русского. Мы не были на пепелище Лидице или Орадура, мы не видели «камер пыток» в Эльзасе и в Бельгии, мы не хоронили детей Пирея, умерших от голода; но мы хоронили детей Ленинграда, мы видели золу Смоленска, мы знаем Понары и Тростянец. Мы хотим судить немцев не только за горе Белоруссии или Новгорода — за горе всех народов. Для нас священны законы братства. И кощунством звучат для нас слова о том, что в братскую семью мы можем принять детоубийц. Вы слышите медовые речи: «Брат-истопник из Майданека, не хочешь ли ты обнять твою сестру?» или «Брат-шофер из Краснодара, не покатаешь ли ты в своей душегубке маленьких детишек?»

В тыловом госпитале лежит теперь фронтовик Чижик. Пуля немца пробила его каску; бойца спасли хирурги. Он не читает иностранных газет и не знает высказываний разных государственных деятелей; но он только прочел письмо леди Гибб, и он мне пишет из госпиталя:

«Ныло нас три брата, двое младших убиты на войне. Была у меня жена и сыночек двух лет. Были старики родители. Лежа в госпитале, я получил письмо от своего товарища: «Дорогой товарищ Чижик! С разбитым сердцем и кровавыми слезами сообщаю тебе, что твои родители, как и мои, убиты немцами, и гады убили твою жену с ребенком в августе 1942 года». Что же мне делать? Скоро меня выпишут как инвалида. Поехать домой? Но у меня нет дома. Может быть, мне поехать в Майданек на склад обуви, разыскать туфельки моего сынишки и бегать с ними по улицам и кричать: «Братья-немцы, вы забыли взять с собой эти туфельки!»

Так пишет воин, у которого в черепе кусок железа, а на сердце камень. Он чувствует, что найдутся люди, которые назовут убийцу его сына «братом», и он томится, негодует, зовет на выручку совесть.

И совесть не обманет: наша совесть, совесть мира. Здесь тыл — я говорю о честных и верных — един с фронтом, весь мир — я говорю о честных и верных — един с Россией. О чем может думать мать, потерявшая своих сыновней, жена, у которой навеки отняли любимого мужа, жители растерзанных городов и дети с растерзанными сердцами, о чем им думать, как не о суде, куда рваться душой, если не в Берлин? Суда над злодеями жаждут и матери американских солдат, недавно зверски убитых немцами, и матери Ковентри, и вдовы французских заложников. Без слов мы поймем друг друга. Есть один пароль: «Берлин». Я не знаю, пропуск ли это к счастью, мы должны раньше почтить мертвых, чем обставлять заново квартиры фарфоровыми кошечками; но это пропуск в жизнь, потому что мы не сможем жить, если не накажем злодеев, не сможем заснуть — под окнами будет бродить товарищ Чижик с туфельками своего двухлетнего ребенка.

Вся заграничная печать пишет, что немцы усердно готовятся к третьей мировой войне. Они явно не хотят почить на «лаврах» своего неминуемого разгрома. Они уже думают о новом походе. Неужели мы не будем думать о Берлине? Мы хотим быть там в 1945 году. Если мы там не будем, в 1965 году немцы двинутся снова на Москву, на Париж, на Лондон. Это просто, как дважды два, и все-таки находятся люди, которые хотят простить преступников, дать им отдохнуть и взяться за старое. В Берлин! — эти слова для нас надежда, надежда на мир, спасение наших детей: не атаковать душу ведьмы, а обрубить ее длиннущие руки.