Война

— Кто здесь.

— Это я. Исмаэль.

— Исмаэль Пасос. Стало быть, ты не умер.

— Думаю, что нет.

Оказывается, каждый из нас записал другого в покойники.

Я могу разглядеть его, только когда он подходит почти вплотную. Что-то вроде простыни намотано на поясе, волосы все еще похожи на волокна хлопчатника; я могу разглядеть в темноте блеск его зрачков, и мне интересно, видит ли и он мои глаза или только его глаза светятся в кромешной ночи. Меня снова охватывает непонятный страх, который я испытывал перед ним в детстве, — еле уловимый, но все же страх; я встаю и чувствую на плече его жесткую руку, худую и костлявую. Он помогает мне не упасть.

— Что с тобой, — говорит он. — У тебя болит нога.

— Колено.

— Ну-ка.

Теперь его железные пальцы касаются моего колена.

— Нужно было до этого довести, чтобы ты ко мне пришел, Исмаэль. Еще день и ты не смог бы ходить. Сейчас первым делом надо снять опухоль. Пойдем наверх.

Он собрался помогать мне идти в гору. Я чувствую себя неловко. Ему должно быть около ста лет.

— Я могу сам.

— Ну, давай попробуем.

Пес бежит впереди, я слышу, как он несется вверх по склону, в то время как я волоку свою ногу.

— Я думал, меня сейчас убьют, — говорю я. — Думал, война добралась и до меня.

— Ты думал, что пробил твой час.

— Да, что мне крышка.

— Я тоже так подумал четыре года назад.

Его голос становится более отстраненным, как и рассказ:

— Когда они нагрянули, я сидел в гамаке и стаскивал с себя альпаргаты[3]. Они сказали: «Пойдете с нами». Я ответил, что мне все равно, готов хоть сейчас и прошу только агуапанелы[4] по утрам. «Придержите язык, — сказали они, — что вам давать, а чего не давать, мы сами решим». Меня гнали без церемоний, в бешеном темпе, как будто нам на пятки наступали солдаты. «А это кто? Кто он такой? Зачем мы его тащим?» — спрашивал один из них. Никто меня не знает, подумал я, и я тоже их не знал, никого из них отроду не видел; они говорили с антиохийским[5] акцентом; все были молодые и карабкались вверх, и я, конечно, не отставал ни на шаг. Они решили избавиться от моего пса, который бегал вокруг. «Не стреляйте, — говорю, — он сделает, как я скажу. Тони, беги домой!» — а сам не столько приказываю, сколько умоляю и машу рукой в сторону нашей лачуги; и мой умница Тони подчинился на свое счастье.

— Вот этот самый пес?

— Этот самый.

— Послушный.

— Это было четыре года назад, в тот самый день, когда увели Маркоса Сальдарриагу.

— Неужели в тот же самый день? Мне никто этого не рассказывал.

— Потому что я никому не рассказывал, не хотел наживать неприятностей.

— Понимаю.

— Мы шли всю ночь, а на рассвете остановились в том месте, которое называют Три креста.

— Так далеко вас увели?

— И там я его увидел — он сидел на земле, Маркос Сальдарриага. Его погнали дальше, а меня нет.

— А он? в каком он был состоянии? что говорил?

— Он даже не узнал меня.

Голос маэстро Альфаро тускнеет:

— Он плакал. Помнишь, он ведь довольно тучный или, лучше сказать, был довольно тучным, размером с две свои жены. Он уже не справлялся со своими телесами. Они искали мула, чтобы везти его дальше. Еще там была женщина, Кармина Лусеро, хозяйка булочной, помнишь ее? она из Сан-Висенте, родного города Отилии. Отилия должна ее знать; как поживает Отилия?

— По-старому.

— Значит, хорошо. Последний раз я ее видел на рынке. Она покупала лук-порей. Как она его готовит?

— Не помню.

— Ее тоже увезли, беднягу.

— Кармину?

— Кармину Лусеро. Кто-то мне говорил, что она умерла в плену, через два года. Я не знал, кто они, партизаны или боевики. Не спросил. Их начальник устроил им взбучку. Он сказал: «Дурачье, зачем вы пригнали этого старика? Кто он такой, черт его дери?» — «Говорят, он целитель», — сказал один. Значит, все-таки они меня знают, подумал я. «Целитель? — заорал начальник. — Но ему-то нужен врач». — «Ему? — думаю я. — Кому это ему?» Видимо, тому, кто начальник над этим начальником; и тут я слышу, как этот начальник говорит: «Уберите старика». Как только он сказал «уберите старика», парень приставил дуло к моему затылку. И тогда, Исмаэль, я почувствовал то же самое, что и ты несколько минут назад.

— Что вы покойник.

— Я, слава Богу, сумел порадоваться, что мне к затылку приставили винтовку, а не мачете. Сколько народу они изрубили, а потом даже милосердной пули для них пожалели?

— Почти всех.

— Всех, Исмаэль.

— Нужно радоваться смерти от пули, а не от мачете; но почему же они вас не убили?

— Их главный сказал тому парню: «Я не велел тебе его убивать, тупица», слава Богу, он так сказал. «Это дряхлый старик, не достойный ни пули, ни хлопот, — так он сказал, — пусть идет на все четыре стороны». — «Но вообще-то я могу помочь, — говорю я (сам до сих пор не понимаю, как мне пришло в голову открыть рот), — чтоб не зря я сюда шел. А кто болеет?» — «Никто, дед. Сгинь».

И они меня прогнали.