Война

Это самый старый из моих учеников и теперь один из немногих друзей. В кровати под желтой лампой смеется шестидесятилетний бородач, еще более беззубый, чем я: он без вставной челюсти, и не стыдно ему перед девушкой? Как-то он мне рассказывал, что четыре года назад, в этот самый день, его жена — вторая жена, потому что после первого брака он овдовел, — пошла выразить соболезнования семье Сальдарриаги, а он сказался больным, никуда не пошел, остался дома и занялся с этой девушкой, доставшейся ему по счастливой случайности, тем, о чем мечтал целый год.

— Что нового? — спрашивает он. — Я думал, вы на празднике, учитель.

— Господи, на каком празднике?

— На торжестве по поводу Сальдарриаги.

— Торжестве?

— Торжестве, учитель, вы уж меня простите, но этот Сальдарриага был и остался, коли еще жив, отпетым говнюком.

— Я не об этом пришел говорить.

— А о чем, учитель? Вы разве не видите, что мне некогда?

По правде сказать, я и сам не знаю, зачем пришел, что бы такого придумать? Ради этой девушки? Я пришел, чтобы увидеть эту девушку, которой только что разлохматили волосы?

— У меня болит колено, — придумываю я версию для Рея.

— Это старость, учитель, — орет он. — Вы что, возомнили себя бессмертным?

Тут я замечаю, что он пьян. На полу возле его кровати валяются две или три водочные бутылки.

— Я думал, ты тут хворям предаешься, — говорю я, указывая на бутылки.

Он смеется и предлагает мне рюмку, но я отказываюсь.

— Идите, учитель.

— Ты меня гонишь?

— Идите к маэстро Клаудино, потом расскажете. Он вылечит вам колено.

— Он еще жив?

— Привет ему от меня.

Девушка провожает меня до двери, спокойная в своем зарождающемся сладострастии, великолепная в своем простодушии, и, чтобы не терять времени, с невинным видом на ходу расстегивает блузку.

Я был еще ребенком, когда впервые увидел Клаудино Альфаро. Выходит, он еще жив. Если мне семьдесят, то ему, должно быть, сто или около ста, но почему я о нем забыл? почему он забыл обо мне? Вместо того чтобы рекомендовать доктора Ордуса, Маурисио Рей напомнил мне о маэстро Альфаро, которого я считал давно умершим и даже не вспоминал о нем, но где же я был все эти годы? И сам себе отвечаю: торчал на ограде и подглядывал.

Я легкомысленно выхожу из города среди ночи и направляюсь к лачуге целителя, маэстро Альфаро. Меня подгоняет снова вспыхнувшая в колене боль.

Жив, стало быть, жив, как и я, — об этом я думаю, уходя все дальше по шоссе. За первым же поворотом полностью исчезают городские огни, беззвездная ночь раздвигает свои пределы. Пока маэстро исцеляет людей, он не умрет; обычно он просит пациента помочиться в бутылку, взбалтывает содержимое и, тщательно его рассмотрев, определяет болезнь; он умеет вправлять мышцы и сращивать кости. «Маэстро живет по-настоящему, а мне только кажется, что живу», — говорю я себе, поднимаясь по конной тропе на гору Чусо. Несколько раз мне приходится останавливаться и отдыхать. Во время последней остановки я сдаюсь и думаю, что пора повернуть назад: очень скоро я понимаю, что в гору идти могу, только волоча ногу за собой. Зря я это затеял, думаю я, но продолжаю ползти вверх, от камня к камню. На одном из поворотов, среди невидимых горных зарослей, я чувствую, что окончательно вымотался, и ищу, где бы передохнуть. Луны нет, ночь по-прежнему совершенно глуха; ничего не видно уже в метре, хотя я знаю, что прошел полпути, и лачуга маэстро за горой, а не на вершине, до которой я сегодня точно не доберусь, но я могу пройти по склону горы, не переваливая через вершину. Наконец я нащупываю какой-то бугорок и сажусь. Опухоль на колене раздулась, как апельсин. Я взмок, словно побывал под дождем; ветра нет, но слышно, как кто-то или что-то топчется по листьям и бурелому. Я замираю. Вглядываюсь в темную массу кустов. Шум приближается — а если это атака на город? Партизаны или боевики могли принять решение захватить наш город именно сегодня ночью, почему бы нет? Ведь даже капитан Беррио наверняка сидит сейчас у Ортенсии главным гостем. Шорох на секунду смолкает. Я жду, забыв про боль в колене. Город далеко, никто меня не услышит. Они наверняка сначала выстрелят и только потом подойдут спросить меня, умирающего, кто я такой, — если я еще буду дышать. Но, возможно, это ночные ученья солдат, думаю я, чтобы успокоиться. «Все равно, — безмолвно кричу я, — все равно подстрелят». И в этот момент под громкий хруст ломаемых веток и сухих листьев кто-то или что-то бросается прямо на меня. Я кричу. Выставляю руки с растопыренными пальцами, пытаясь оттолкнуть нападающего, удар, пулю, привидение — что бы это ни было. Знаю, что мой беспомощный жест мне не поможет, и думаю об Отилии: «Сегодня ты не увидишь меня в нашей постели». Не знаю, сколько проходит времени с тех пор, как я зажмурился. Что-то тычется в мои башмаки, нюхает. Огромная собака кладет лапы мне на грудь, тянется и радостно лижет лицо. «Это собака, — говорю я вслух, — слава Богу, это просто собака»; и не знаю, смеяться мне или плакать; выходит, я все еще люблю жизнь.

— Кто это. Кто здесь.

Голос не изменился: рокочущий и протяжный, как гул ветра: