Война

Обе сеньоры уже в летах, но гораздо моложе Отилии; они были моими ученицами, мысленно повторяю я, и мне пока не отшибло память, я помню их имена: Росита Витебро и Ана Куэнко. Теперь у них, по меньшей мере, у каждой по пятеро детей. А тот мальчик, зачарованный прелестями Роситы, добровольно задравшей перед ним юбку — не был ли это Эвелио Фореро? Всегда замкнутый, он не дожил до двадцати лет, когда на каком-то углу его убила шальная пуля, выпущенная неизвестно кем, откуда и почему. Сеньоры приветливо здороваются. «Ну и жарища, правда, учитель?» Но я не поддерживаю их желания поболтать и прикидываюсь дурачком, пусть думают, что я выжил из ума. Красота обычно подавляет, ослепляет, я никогда не мог отвести взгляда от глаз красавицы, но женщины в летах, как эти две сеньоры, которые во время разговора то и дело касаются друг друга руками, или женщины пожилые, или глубокие старухи, как правило, бывают только приятельницами или близкими подругами, надежными наперсницами или добрыми советчицами. Они не вызывают во мне жалости, как и я в них, но не вызывают и любви, как и я в них. Все юное и неведомое завораживает гораздо сильнее.

Так я размышляю, погруженный в себя, и вдруг слышу: «сеньор», и меня окутывает сладкий аромат изящной Жеральдины, появившейся в сопровождении сына и Грасиэлиты. Они подсаживаются к столику моих учениц, Жеральдина заказывает всем сок курубы, любезно приветствует обеих сеньор, расспрашивает их, а они отвечают: да, они тоже идут к Ортенсии; а здесь мы сидим, добавляет Ана Куэнко, потому что учитель, как вы знаете, очень притягательная личность, и только мы заметили, что он решил перевести дух в этом кафе, как нам сразу захотелось составить ему компанию.

— За притягательную личность спасибо, — говорю я. — А если бы я решил испустить дух в этом кафе, вы тоже составили бы мне компанию?

Вокруг раздается дружный, заливистый, особый женский смех, он разлетается по воздуху, рассекая вечерние сумерки — в каком птичьем лесу я оказался?

— Не будьте пессимистом, сеньор, — говорит Жеральдина, и теперь я почти уверен, что она никогда больше не назовет меня «соседом». — Вдруг мы умрем раньше вас?

— Бог никогда не совершит такой ошибки.

Сеньоры кивают и, довольные моим ответом, снисходительно улыбаются; Жеральдина открывает рот, словно хочет что-то сказать, но не говорит.

Появляется Чепе и расставляет на столе стаканы с соком; мне он подает чашку дымящегося кофе; Жеральдина страстно, как в любовном экстазе, вздыхает и просит пепельницу. Ее присутствие — чудо, лекарственный эликсир, микстура «Жеральдина»: я совершенно забываю, что у меня горит колено, проходит усталость в ногах, я мог бы сейчас пуститься бежать.

Я наблюдаю за ней со своего места: не прислоняясь к спинке стула, сдвинув только колени, но не лодыжки, она лениво скидывает сандалии и с особым изяществом отряхивает с них пыль; наклоняясь все ниже, она демонстрирует шею, похожую на стебель; дети налетают на сок курубы, хлебают его жадно и шумно; вечер потихоньку разливается вокруг; я поднимаю чашку и делаю вид, что пью кофе; Жеральдина, вчерашним утром голая, сегодня вечером одета: легкое лиловое платьице оголяет ее по-другому и, если хотите, еще сильнее; но мне все равно, голая она или одетая, если открывается другая ее нагота, последняя интимная завеса; хорошо бы увидеть распахнувшиеся при ходьбе тайные изгибы, танцующую спину, размеренно бьющееся сердце, мерно подрагивающие ягодицы — мне ничего в жизни не надо, только бы смотреть на эту женщину, когда она не знает, что я на нее смотрю, смотреть на нее, когда она знает, что я на нее смотрю, но только бы смотреть на нее — ради одного этого стоит жить дальше. Жеральдина опирается на спинку стула, закидывает ногу на ногу и зажигает сигарету; только мы с ней знаем, что я на нее смотрю, мои бывшие ученицы продолжают свою трескотню, а что они говорят? невозможно разобрать; дети допивают сок курубы, просят разрешения заказать еще и, держась за руки, скрываются в кафе; я знаю: будь на то их воля, они бы никогда не вернулись, убежали бы, держась за руки, на край света, если б только могли. Теперь Жеральдина сдвигает ноги, слегка наклоняется и испытующе смотрит на меня; ее взгляд, как тайный сигнал, задерживается на мне лишь на секунду, чтобы убедиться: я все еще за ней слежу; едва ли ее искренне удивляет подобный диссонанс, подобная нелепость, что я, в мои-то годы… но что делать? она — мое самое сокровенное желание, поэтому я и смотрю на нее, восторгаюсь ею, как смотрят на нее и восторгаются другие, куда моложе и неискушеннее меня — да, отвечает она, и я ее слышу: она хочет, чтобы на нее смотрели, чтобы ее боготворили, преследовали, ловили, опрокидывали, кусали и ласкали, убивали, оживляли и снова убивали, и так до бесконечности.