Война

По силе ощущений эти тренинги можно было сравнить разве что с экзаменом на краповый берет. Или с войной.

Первый раз он попал на войну десятого мая двухтысячного – эту дату Игорь запомнил хорошо. Потому что девятого был День Победы, «русичи» участвовали в показательных выступлениях в Лефортовском парке, а в три часа ночи они уже грузились на борт и в пять утра месили жирную чеченскую глину в Ханкале.

Ханкала… Ворота войны; все начинается здесь. Бывший военный аэродром. Несколько разбитых в хлам пятиэтажек летного городка, в которых не осталось ни одной целой комнаты, ни одной доски или оконной рамы: все, что могло гореть, пожгла зимой чумазая пехота. Рядом, за забором – комплекс административных зданий. Говорят, что здесь была дача Масхадова. И еще говорят, что в этих подвалах пытали людей. Здесь до сих пор все заминировано.

Дальше, за насыпью – Грозный. Каждую ночь там стреляют, и каждое утро бэтээры привозят оттуда убитых и раненых.

Первые секунды на войне. Первые убитые… Серебристые пластиковые пакеты рядком выложены на носилках вдоль взлетной полосы. Те же вертушки, что привозят новобранцев, обратным рейсом забирают убитых и раненых. Этот конвейер безостановочно работает уже несколько лет: сюда – салабонов, отсюда – трупы.

Первый обстрел. Вой падающей прямо на тебя мины, когда спина твоя становится огромной, словно Вселенная, и промахнуться по тебе уже невозможно, а тело распадается на атомы, и каждый атом хочет жить.

Первые выстрелы в твою сторону – в тебя; фонтанчики пыли под ногами и мелодичное пение пуль, рикошетом уходящих в небо от рельсов. У смерти иногда бывает приятный голос.

Первый страх…

– Двухтысячный был очень паскудный год, – вспоминает Игорь. – Я бы даже сказал – самый паскудный. Из рейдов почти не вылезали. Из шести месяцев командировки пять мы провели на выездах. За это время у нас погибло пять человек и около тридцати было ранено…

Тогда Ханкала еще не была такой огромной базой, как сейчас: с населением в тысячи, если не десятки тысяч, человек, с отлаженной инфраструктурой, с комфортабельными казармами и банями. Нет, тогда здесь были лишь несколько рядов палаток да дивизион «саушек», которые сутки напролет били через их головы куда-то в горы.

Летом – невыносимая жара, пыль, грязь и вечная нехватка воды. Равнинная Чечня окружена горами, и ты находишься словно на дне раскаленной чашки. Жара достигает сорока градусов, и если неосторожно прикоснуться спиной к броне, то можно обжечься. Днем в палатку не войти, от духоты солдаты теряют сознание.

Зимой – пронизывающий ветер, холод, горящие по всему лагерю костры и сотни привидений в бушлатах, переходящих от одного огонька к другому. Грязь месят траки и колеса бэтэ эров, пехота, и вот уже вязкая жижа доходит до колена, а на сапоги сразу налипает по полпуда глины, и ходить уже невозможно, и некуда лечь, негде приткнуться: кругом вода, вода, вода. Она везде – в бэтээрах, в окопах, в палатках. В землянках уровень жидкой глины достигает середины голени, и чтобы лечь, в эту жижу надо накидать тряпья, чтобы получился островок, и спать потом только на спине.

Один вечер войны запомнился Игорю особенно. Они сидели на земле, дербанили Сашкин сухпай: у Сашки еще оставалась жратва. Было довольно тихо, только в окопах охранения постреливала пехота да где-то одиноко била в горы «саушка».

Солнце садилось. На горизонте чернели горы. Только вчера они вернулись оттуда.

Молча сидели на земле, жевали. О чем тут говорить? Ими владело то властное чувство, которое живет в каждом солдате. Только вчера они были в горах, только вчера грузили на броню своих убитых товарищей, своих братишек, а сегодня сидят на земле, и вокруг почти нет войны. Вчера они были там и снова будут там завтра.

Со стороны могло показаться, что им на все плевать, но это не так. Они ничего не забывали и ничего не прощали. Каждая потеря, каждая смерть погружалась глубоко в душу. Когда-нибудь это все обязательно всплывет. Тогда будут и истерики, и безумие, и пьянство. Но не сейчас. Да, они потеряли своих товарищей, но что проку от разговоров об этом? Если бы их можно было вернуть – да, ради этого они полземли проползли бы на карачках; но погибшим уже не поможешь: они умерли, и точка. И в этом не было никакого предательства. Они по-прежнему были вместе – живые и мертвые; они по-прежнему были одним взводом. Мертвых еще не отделила от живых черта, которую подведет мир, мертвые еще не стали окончательными потерями, потому что они все – все – были рядом со смертью. То, что умерли те, совсем не значит, что выживут эти. Пока они здесь, они – одно целое, и может быть, завтра снова соединятся. И пока еще у них одна судьба – война.

Именно поэтому все вокруг воспринималось так остро: и запахи степи, и мягкий воздух, и этот теплый летний вечер, в котором почти не было войны. И жизнь. Они снова жили, и этой жизни у них было только до завтрашнего дня, а там – как Бог даст. И они торопились жить, потому что завтра каждый из них запросто мог умереть.

– Что бы ты сделал, если бы сейчас был мир? – спросил Игорь.