Война. Апрель 1942 г. - март 1943 г.

Немецкая фирма «Фарбениндустри» требует шесть тысяч французских рабочих. Директор завода «Кюльман» в Обервилье говорит немцам: «Берите». Но рабочие упираются. Тогда Пьер Лаваль превращается в народного трибуна. Он бьет себя кулаком в простреленную грудь, он показывает на то место, где у людей сердце, он даже кощунственно кричит о Франции. Он все пробует, но французы не едут в рабство. Лаваль шантажирует: «Пожалейте военнопленных! За каждого рабочего немцы отпустят одного пленного». Рабочие не двигаются с места. Лаваль продолжает: «Я хорошо знаю французов, они любят свободу и независимость. Но что делать — я снова обращаюсь к вашему сердцу: пожалейте жен пленных». Рабочие в ответ презрительно усмехаются: о каком сердце говорит Лаваль? Все знают, что у него вместо сердца чековая книжка. Лаваль начинает грозить: «В 1939 году французы, прочитав приказ о всеобщей мобилизации, не спорили, не обсуждали, они пошли на фронт. Почему же вы теперь обсуждаете мои слова?..»

Старая потаскуха прикидывается наивной девочкой: он, дескать, не понимает разницы, он не знает, что одно дело итти сражаться за свою родину, другое — рыть родине могилу. Но французы это хорошо знают, и на медовые речи Лаваля они отвечают поездами, которые не доходят до немецкой границы, станками «Рон полан», которые неожиданно останавливаются, ночными выстрелами и суровым молчанием.

Лаваль и его живая занавеска — полудохлый маршал, который командует, повязавшись слюнявкой, и пишет законы, стоя на четвереньках, выбрали для Франции скромное название: «Государство». Было когда-то французское королевство, французская империя, французская республика. Теперь Франция не королевство и не республика — «государство». Акционерное общество по-французски называется «Societé anonyme» — «Анонимное общество». Есть «Анонимное общество Эр ликид», есть и другое: «Анонимное общество Франция» во главе с продувшимся Лавалем.

Оверньяк, обмолвившись, сказал правду: французский народ действительно любит свободу и независимость. Два года французы глядели на море и ждали погоды. Теперь их лица стали суровыми. Они глядят вокруг себя, на захудалых бошей, которые еще топчут французскую землю. Ножом, топором, руками, зубами — чем угодно — лишь бы убить проклятого боша! Вскоре ничто не сможет удержать огня, он вырвется из сердец, он обнимет всю Францию.

Вот уже полтораста лет, как Франция не знает виселиц. И все же я думаю, что Пьеру Лавалю окажут особую честь, ради него воскресят некоторые пережитки, — трудно его расстрелять, он непохож даже на шпиона. Он ведь только Лаваль, только иуда нашего века. Но осины могут расти спокойно. Пьер Лаваль не дурак, вам он никогда не повесится. Его вытащат из-под последней немецкой койки. У него отнимут последний немецкий пфенниг. А потом повесят на парижском фонаре, накинув, как петлю, белоснежный галстук.

24 октября 1942 г.

Зарево

Париж

Два года тому назад, 14 июня 1940 года, выйдя в Париже на улицу, я увидел немецких солдат. Они шли, не глядя по сторонам, и поспешно что-то ели. Рядом со мной стояла француженка. Когда немцы подошли к ней, она рукой закрыла глаза своему маленькому сынишке. В этом патетическом и беспомощном жесте была вся печаль Франции: не видеть случившегося, закрыть глаза детям, чтобы дети, когда они вырастут, не прокляли поколение тридцатых годов.

Задолго до рокового дня измена, как червь, точила сердце Франции. Это была измена не продажного шпиона, но сонного сибарита, беспечного рантье, человека, влюбленного в свой покой. Конечно, во Франции было немало немецких шпионов, но Францию погубили не шпионы, а бескорыстные изменники. Франция изменила себе, и продала она себя.

В романе французского писателя Андре Беклера, написанном незадолго до войны, один из героев восклицает: «Мы не хотим воевать! Если придут варвары, мы уступим. Мы постараемся приручить, воспитать немцев — это все же лучше, чем война…» Наивные обитатели французского рая, любители рыбной ловли и мемуарной литературы, они думали приручить гитлеровцев, воспитать фашистов. Это кажется невзыскательным юмором, но это было государственной политикой большой и славной страны.

Они шли по улицам Парижа, все эти ефрейторы и фельдфебели, гансы и францы, они шли по улицам, где парижский народ пел «Карманьолу», где в июньские дни инсургента сражались за справедливость, где старые камни впитали в себя, кровь Делеклюза и Домбровского. Дурацкие автоматы шли по городу четырех революций, шли и горланили постыдные песни о величии тирольского шпика и о ничтожестве человеческой мысли.

Они примчались в Париж голодные, как крысы. В две недели они сожрали все склады, все запасы. Я слышу до сих пор отрыжку отъевшейся немецкой солдатни, — это были победные марши «третьего рейха». Я вижу в знойный день на узкой улице рыжего ефрейтора, который пожирал из бочонка масло — без хлеба, торопясь, чтобы другие не подоспели, — жидкое, растаявшее на солнце масло. Потный ефрейтор на июньском солнце…